Дом и корабль - Александр Крон

- А вы что?

- А что я? Мое дело телячье, я винтовку наставляю. Мать как увидела, сразу: «Саша, назад!» Посмотрела на меня, ну, думаю, проклянет, а она не криком, а тихо так: «Ты, матрос, еще вспомнишь, как на детей ружье наставлял». И - Елене Васильевне: «Прощайте, Леля, больше не увидимся. Вас не виню, я сама перед вами виновата, а еще больше - перед Виктором Иванычем. Я знаю, за что меня бог наказывает…» Полковнику - ни словечка. Тот засуетился, втолкнул Елену Васильевну в кабину, сам - в кузов, кричит: «Кончай базар, поехали…»

Соловцов опять сплюнул в огонь.

- Едем. Через центр не поехали, а в объезд, улочками да переулочками; в одном таком переулочке какая-то сволочь как даст из подворотни, да без ума стреляли - ни по людям, ни по резине - только борт раскорябали. Поплутали чуток, потом выскочили на шоссе; тут Ваня выключил подфарники, взял курс на ост и дал полный вперед.

Едем. Сперва полем, потом мелколесьем. Командир молчит, я тоже с разговором не лезу. Он больше приглядывается, а я больше прислушиваюсь. Стрельба вроде стихла, однако на душе у меня неспокойно. Особенно как проехали мы одну развилочку: все чудится мне, что кто-то нас догоняет. Слышать не слышу, но кожей - чувствую. Полковнику я, конечно, не докладываю, еще скажет, что мне с перепугу мерещится, но про себя держу. Отъехали мы от той развилочки еще километров с десяток, и я уж явственно слышу - мотоциклисты. Кабы один или два, я бы не особо беспокоился: мало ли - связной с пакетом или еще кто, - а тут шпарит строем подразделение, и обстановка такая, что ребенку ясно - немцы. Гляжу на командира: не будет ли распоряжений, - молчит. Глянул в окошечко на Ваню, вижу - Ваня мой уже трёхнулся, что погоня, скорчился за баранкой и жмет на всю железку. Прижали ушки и чешем. Свернуть некуда, а оторваться - кишка тонка, «язик» - машина не для гонок, закипит вода - куда денемся? Глянул еще раз на командира и вижу - проку от него не будет. Весь форс слетел, мычит, дергается, потом вдруг по кабине как замолотит! Он, похоже, хотел, чтобы Ваня газу наддал, а Ване наддавать не из чего, он и понял по-своему: снизил обороты, свернул с проезжей части прямо на траву и загнал машину в орешник. Выскочил с винтовкой, кричит: «Эй, матрос, ложись в окоп, приучайся к пехотному делу! Слезайте, товарищ полковник, неужто втроем да не отобьемся?» Тот слезает. Гляжу, все на месте: пальто кожаное, плащ-палатка, автомат Дехтерева. А человека нет. Тело вроде еще здесь, а душа уже отлетела. Верите ли, товарищ лейтенант, просто-таки нехорошо глядеть - мы с Ваней глаза отворачиваем, - и бормочет такое - невозможно слушать.

- А что?

- Ну, будто он подписку давал, чтоб от машины ни на шаг… Муть всякую. Тут Елена Васильевна вышла из кабины. Только глазами зыркнула и сразу все поняла. «Ты, говорит, как был трус, так трусом и сдохнешь…» Сняла с него автомат и пошла…

Выбрали мы позицию, залегли. Кругом черно, только дорога блестит. Ваня шепчет: до времени не стрелять, пусть поравняются. Лежу - и нисколько страху не чувствую, одно меня гложет, что стрелки мы все, кроме Вани, аховые… Прошло время - сколько не скажу, порядочно - катит головной. Весь в черной коже, каска, сидит орлом, раскорячась, на руле турель с пулеметом. Чихнуть не успел, как мы его срезали. И что интересно: чкнулся мордой в турель и дальше покатил, однако на вираже скопытился и лег в кювет. И то машина не враз затихла, а билась-трепыхалась, как живая скотина. Только, значит, первый отыгрался - катят двое в ряд. И, видать, почуяли недоброе, потому что едут и поливают лес из автоматов, пули так и цокают. Одного мы сразу успокоили, а другой так бы и ушел, если б не Ваня. Выбежал и накрыл гранатой. И вот что значит сгоряча и без привычки - бросить бросил, а лечь забыл и мало-мало без глазу не остался. Гляжу на него, а он весь в крови, в земле, видом как нечистый дух, и утираться-то некогда…

- Может, курить хотите? - спросил Туровцев. Он уже раскаивался, что не предложил раньше.

- Да нет, уж теперь недолго… Не буду вас затруднять, товарищ лейтенант: в общем и целом, сбили мы пять машин системы БМВ, вроде отвоевались, и был бы совсем наш верх, кабы Елена Васильевна не поторопилась. Конечно, ее тоже надо понять, она мать, у нее за ребенка сердце болит. Вот она и поднялась раньше времени, а тут, черт его душу упокой, вывернулся шестой - замыкающий, потому что с флагом, - и прострочил. Ну, далеко он не ушел, я его тут же гранатой - в дым. Однако свое дело сделал.

Подбегаю к ней, а она уж и говорить не может. Силится сказать, а голоса нет. Наклоняюсь, она шепчет: «Скажите мужу…» Репетую: «Есть, сказать мужу. Что сказать?» Она опять: «Скажите мужу…» - «Есть, говорю, разобрано. Виктору Иванычу, да?» Она ресницами показывает: да. «Ладно, говорю, скажу, а что сказать-то?» Вижу - губами шевелит, силится, а потом поморщилась, улыбнулась вроде - не могу, мол, - глаза прикрыла, притихла и вскорости совсем кончилась. Подняли мы ее с Ваней, положили на бушлат, несем к машине. А машины нет.

Митя ахнул. Соловцов усмехнулся - опять одними губами:

- Вот, вот… Вот и мы тоже так, товарищ лейтенант. Сперва глазам не поверили. Думаем, местом ошиблись. Пригляделись - нет, какая же ошибка: ветки поломаны, на траве масло блестит - из отстойника натекло, - и шапочка детская рядом. Картина ясная - взял да утек, а мы, конечно, в горячке прохлопали. Ну, думаю…

Нарушить паузу Митя не решился.

- Вот таким образом, товарищ лейтенант, - продолжал Соловцов угасшим голосом. - А дальше - что? Выкопали мы ножами могилку, похоронили честь по чести, как бойца. Перевязались кое-как, обобрали с мертвых фрицев документы, на мотоцикл - и ходу!

- Стоп, - сказал Туровцев. - И больше вы этого полковника не видели?

- Какое там! И след простыл. Нас с Ваней, когда мы из окружения вышли, проверял особый отдел - два дня врозь держали и допрос снимали, - так я следователю делал заявление.

- Ну и что?

- Записали номер машины и номер автомата, но особо не обнадежили. «Сейчас, говорят, такой клубок завязался, что концов не найти, а вы даже фамилии не знаете».

- Как же так, товарищ Соловцов?

- Так ведь начальство же, товарищ лейтенант. Начальству положено спрашивать, а у начальства не положено. Он тебе «ты», ты ему «вы», он тебя по фамилии, ты его по званию… Да и то возьмите в расчет - знакомства нашего и было всего ничего, час один, не более…

Митя задумался. Прежде чем расспрашивать дальше, ему нужно было избавиться от наваждения. Наваждение заключалось в том, что примерно с середины рассказа Митя бессознательно подставлял на место «того» полковника своего доброго знакомого Семена Владимировича Селянина, и его солидная фигура с пугающей убедительностью вписывалась в картину ночного бегства. Конечно, все это были чистейшие фантазии, подогретые тлевшей где-то в тайниках Митиной души недоброжелательностью; стоило обратиться к фактам, и факты выстраивались стеной, чтоб оградить военинженера от несправедливых подозрений. Судя по повадке, Селянин был не робкого десятка, он умел подчинять себе людей, а это редко удается трусам, приметы тоже не совпадали: «тот» был полковник, этот - военинженер, «того» звали Андрей, этого - Семен…

- Вот кабы майора Шумина разыскать, - сказал, вздыхая, Соловцов. - Либо Берзиня.

- Какого Берзиня? - спросил Митя, сердясь, что оборвалась и без того прерывистая нить его размышлений.

- Начальника гаража. Эти, конечно, должны знать.

- Сделаем запрос.

- Вот хорошо бы, товарищ лейтенант…

- Скажите-ка мне, пожалуйста… - протянул Митя. Он еще не придумал, что бы такое спросить. - Сколько ему, по-вашему, лет?

- Лет сорок будет. А может, с гаком. Не старый еще…

«Подходит», - подумал Митя с ощущением, близко напоминающим испуг. Вслух он спросил:

- Росту большого?

- Здоровый бугаище. И видом, знаете, на американца смахивает.

Ничего американского в Селянине не было, и Митя уже для проформы спросил про голос. Соловцов развел руками:

- Голос обыкновенный, командирский…

- А вы уверены, что он - полковник?

- Полковник, это точно.

Митя опять задумался. Он испытывал одновременно досаду и облегчение. Из-за стены доносилось слабое бренчанье - вероятно, Граница пытался подобрать польку - и мешало сосредоточиться.

«Значит, так, - думал Митя, - значит, таким образом: теперь мне известно все, что известно Соловцову. Но знает ли Соловцов, что знаю я? Понял ли он, о какой вине перед Виктором Ивановичем говорила несчастная хозяйка?» Он взглянул на матроса. Соловцов сидел ссутулившись и глядел в огонь. На его лице можно было прочесть только: «Этак мы и до отбоя не управимся».

- Скажите, Соловцов, - спросил Митя неожиданно для самого себя, - вы сохранили шапочку?

- Какую, товарищ лейтенант? - удивленно встрепенулся Соловцов. - А! - протянул он, вспомнив. - Нет, там осталась. А на кой она?

Это было сказано с нарочитой грубостью, в которой, как в оболочке, таился пробный шар: вы же говорили, что все знаете? «Понимает», - подумал Митя и подивился такту этого наглеца. А вслух сказал: