Возлюбленная - Тони Моррисон

Никогда больше не смей оставлять меня

Ты никогда больше меня не оставишь

Ты погрузилась в воду

Я пила твою кровь

Я принесла тебе молоко

Ты забыла мне улыбнуться

Я любила тебя

Ты сделала мне больно

Ты вернулась ко мне

Ты меня бросила

Я ждала тебя

Ты моя

Ты моя

Ты моя

Это была совсем маленькая церковь, не больше гостиной в зажиточном доме. Скамьи были без спинок, а поскольку прихожане сами исполняли обязанности хора, то специального места для хора не требовалось. Прихожане побогаче специально пожертвовали некую сумму на строительство кафедры для пастора, чтобы он несколько возвышался над своей паствой, однако особой необходимости в этом не было – нельзя же оказаться пастору выше белого дубового креста, который уже занял подобающее место. Прежде чем стать церковью Спасителя, этот дом служил бакалейной лавкой, где боковые окна были ни к чему, а окна фасада использовались как прилавок Они были заклеены бумагой, пока члены конгрегации решали, то ли закрасить стекла, то ли повесить на окна шторы – им хотелось одновременно и обрести уединение, и не лишиться света, который просачивался сквозь стекла. Летом двери постоянно оставались открытыми навстречу ветерку. Зимой железная печка грела как могла. Перед дверями было крепко сколоченное крыльцо, где обычно прежде сиживали покупатели бакалейной лавки, а дети смеялись над историей про мальчишку, который сунул голову между прутьями перил, да так и застрял. Солнечным тихим январским днем на крыльце было теплее, чем в самой церкви, особенно если железная печка не топилась. В сыроватом подвале холод не так пробирал до костей, но там не было ни света, чтобы пробраться к тюфяку на полу, ни таза для умывания, ни гвоздя, на который можно повесить одежду. А масляная лампа, принесенная Полем Ди, выглядела в подвале настолько печально, что он предпочитал сидеть на крыльце и согреваться, прикладываясь к бутылочке, которую засунул в карман куртки. От выпитого действительно становилось теплее, но глаза у Поля Ди все время были красными. Он зажал руки между коленями не потому, что они дрожали; просто ему некуда было их деть. Заветная жестянка из-под табака была теперь открыта, содержимое ее кружилось перед ним, превращая его то ли в свою игрушку, то ли в жертву.

Он никак не мог понять, почему все это длится так долго. Он с тем же успехом мог бы прыгнуть в огонь вместе с Сиксо, и они отлично посмеялись бы вместе. Все равно ведь пришлось сдаваться, почему же не встретить свою гибель со смехом, выкрикивая «Семь-О»? Почему бы и нет? К чему откладывать? Он уже однажды смотрел вслед своему брату, махавшему на прощанье рукой с задка телеги, – жареный цыпленок в кармане, на глазах слезы. Мать. Отец. Матери он не помнил. Отца никогда не видел. Он был самым младшим из трех сводных братьев (мать у них была одна, а отцы разные), проданных Гарнеру и живших у него на ферме без права выходить за ее пределы целых двадцать лет. Однажды, в Мэриленде, он встретил четыре семьи рабов, которые в течение ста лет жили вместе: прадеды, деды, матери, отцы, тетки, дядья, двоюродные сестры и братья, дети. Мулаты, квартероны, негры, метисы. Он смотрел на них с восторгом и завистью и каждый раз, встречая большие семьи цветных, приставал к ним с вопросами, кто кому кем приходится.

– Это вот моя тетушка. А вон тот мальчик – ее сынок А это двоюродный брат моего отца. Мама была замужем дважды, так что это моя сводная сестра и ее двое детишек Ну а перед тобой – моя жена…

Ничего подобного у него самого никогда не было, и, подрастая в Милом Доме, он о семье не тосковал. У него были братья, двое друзей, на кухне – Бэби Сагз, хозяин, который учил их стрелять из ружья и прислушивался к их словам, хозяйка, которая варила им суп и никогда не повышала голоса. Двадцать лет они прожили в этой колыбели, пока не уехала Бэби, не появилась Сэти и Халле не взял ее в жены. У них была настоящая семья, и Сиксо тоже с чертовским упрямством стремился создать настоящую семью с той женщиной с тридцатой мили. Когда Поль Ди распрощался со своим старшим братом, старый хозяин уже умер, хозяйка стала какой-то нервной, а их общая колыбель дала здоровенную трещину. Сиксо уверял всех, что миссис Гарнер заболела по вине доктора, потому что тот давал ей лекарство, которое дают жеребцам, когда они ногу сломают, а порох тратить не хочется, и если бы не новые правила, введенные этим учителем, он, Сиксо, обязательно бы все ей рассказал. Они над ним посмеялись. У Сиксо всегда было наготове очередное объяснение. Все-то на свете он знал. Даже про удар мистера Гарнера – Сиксо заявил, что тому просто выстрелили в ухо. Кто-нибудь из завистливых соседей.

– А кровь-то где же? – спрашивали они.

Крови не было. Мистер Гарнер приехал домой, навалившись на шею своей кобылы, весь в поту, бледный до синевы, но ни капли крови видно не было. Сиксо только ворчал; из них ему одному не было жаль, что мистер Гарнер умирает. Позже, однако, он об этом очень сильно пожалел; все они пожалели.

– Зачем она позвала его? – спрашивал Поль Ди. – Зачем он ей, учитель этот?

– Ей нужен кто-нибудь, умеющий хорошо считать, – сказал Халле.

– Да ведь ты же умеешь!

– Умею, да не так.

– Нет, парень, – сказал Сиксо. – Просто ей тут нужен еще один белый.

– Зачем?

– А ты как думаешь? Ну-ка?

Что ж, так вот оно и было. Никто не предполагал, что Гарнер умрет. Никто даже об этом не думал. Оказалось, все держится только на нем. Когда он умер, их жизни разлетелись на куски. Рабство, оно рабство и есть, как там его ни назови. Особенно прижали Поля Ди; он был мужчина в самом расцвете сил, выше многих других и сильнее многих. Сперва у него отняли ружье, потом мысли, потому что учитель не желал слушать советы чернокожих. Их попытки что-то объяснить он называл дерзостью и разработал целую систему наказаний (которую изложил в своей книжечке), чтобы отучить их от этого. Он жаловался, что они слишком много едят, слишком много отдыхают, слишком много болтают, что, пожалуй, было правдой, если сравнивать с ним самим: он мало ел, еще меньше говорил и, кажется, совсем не отдыхал. Однажды он увидел, как они играют в пристеночек, и его оскорбленного взгляда было достаточно, чтобы Поль Ди моргнул и промахнулся. Он был и со своими учениками не менее суров, только наказывал их иначе.

Долгие годы Поль Ди считал, что этот учитель ломал и превращал в детей тех, кого Гарнер воспитал настоящими мужчинами. Это и заставило их решиться на побег. Теперь, измученный вывалившимся наружу содержимым той жестянки из– под табака, он все пытался понять, сколь же на самом деле велика разница между тем, что было с ними до появления этого учителя, и после. Гарнер называл их мужчинами и объявлял об этом всем и каждому – но они были мужчинами только на ферме и с его разрешения. Называл ли он этим словом то, что видел в действительности, или пытался создать то, чего не видел? Это не давало покоя Сиксо и даже Халле. Полю Ди всегда было ясно, что эти-то двое точно были настоящими мужчинами, независимо от того, как их называл Гарнер. Беспокоил его вопрос относительно собственных мужских качеств; он на этот счет был собой недоволен. Нет, он, конечно же, как и все, выполнял всякую мужскую работу – но неясно, то ли с разрешения мистера Гарнера, то ли по собственному желанию? И кем бы он в конце концов стал – без Милого Дома, без Гарнера? В тех краях, например, откуда Сиксо был родом или его собственная мать? Или, господи помилуй, на невольничьем судне? Неужели только слово какого-то белого, назвавшего его мужчиной, его в мужчину и превратило? Предположим, Гарнер проснулся бы однажды утром и передумал. Взял бы это слово назад. Убежали бы они тогда? И если бы он даже этого не сделал, остались бы все три Поля в Милом Доме на всю жизнь или нет? Почему ему с братом, чтобы решиться на побег, понадобилась целая ночь? Неужели чтоб обсудить, стоит ли им присоединяться к Сиксо и Халле? А все потому, что они были отгорожены от окружающего мира с помощью чудесной лжи, а жизнь Халле и Бэби Сагз до Милого Дома казалась им просто цепью неудач. Не понимая тех мрачных историй, которые рассказывал Сиксо, или забавляясь ими, они чувствовали себя защищенными от невзгод и были убеждены в том, что они особенные. Они даже не подозревали, что существует Альфред в штате Джорджия, и настолько любили мир, окружающий их, что готовы были мириться с чем угодно, лишь бы жить и быть там, где луна, на которую он, Поль Ди, как потом оказалось, не имел никакого права, все-таки всходила и всегда была прекрасна. Они познали очень мало любви, да и то потихоньку, тайком. Его маленькой любовью было, конечно, дерево; не такое, как Братец – старый, с широкой кроной и манящей тенью, – нет, ничего похожего.

В Альфреде, штат Джорджия, была одна осинка, которую даже подростком назвать было нельзя. Тоненькая, ему еле до пояса – прутик, который годится разве что лошадь погонять. Пенье, убивающее жизнь, та осинка. Он жил, чтобы петь песни, убивавшие жизнь, и наблюдать за той осинкой, которая жизнь утверждала. И никогда, ни минуты не верил, что может убежать. Пока не пошли дожди. Зато потом, после того как индейцы чероки указали ему путь и послали его вдогонку за цветом деревьев, ему хотелось только двигаться, идти, проводить в пути целый день, а назавтра оказываться уже в другом месте. И он примирился с отсутствием в его жизни тетушек, двоюродных братьев, сестер и детей. И даже женщины – пока не пришел к Сэти.