Щит и меч. Книга вторая - Вадим Кожевников

— А вам тогда удалось хоть раз увидеть Гитлера?

— Я даже беседовал с ним, — усмехнулся Барышев.

— Каким образом?

— Очень просто: купил "Майн кампф" и, когда Гитлер проходил через вестибюль со свитой своих головорезов, почтительно попросил у него автограф.

— И он согласился?

— А как же! Иностранец в смокинге — и вдруг читает его стряпню. Это тогда было редкостью.

— О чем же он говорил с вами?

— Мне важно было не /что/ , а /как/ он говорит. Хотелось выяснить психологический тип, способность к логике и последовательность мышления.

— И что же?

— Психическая неуравновешенность, крайняя ограниченность, самоупоенность, склонность к жестокости, свойственная натурам, страдающим болезненной мнительностью и возбудимостью. Все это теперь уже не новость.

Иоганн восстановил в памяти этот рассказ Барышева и, вглядываясь в лицо Франца, с радостью узнавал знакомые ему по фотографии черты. Фотография была сделана давно, и Франц выглядел на ней значительно моложе.

В этот же день Вайс подвергся медицинскому обследованию. Но врача, по-видимому, меньше всего интересовало его здоровье.

Предложив Иоганну раздеться, врач подошел к нему и начал диктовать своему помощнику-стенографу анатомические сведения с такой подробностью, будто производилась опись каких-то вещей.

От первого врача Вайс перешел ко второму. На этот раз обследование заняло значительно больше времени и причинило немало беспокойства.

Происходило оно в подвале, превращенном в бомбоубежище. Усадив Вайса, этот врач прежде всего предложил ему прочесть страницу машинописного текста, содержавшего множество цифр и названий, а сам встал за его спиной. Не успел Вайс дочитать до конца, как врач внезапно выстрелил у него над головой из пистолета и одновременно вышиб из-под него стул. И потребовал, чтобы Вайс тут же повторил все, что прочел. Внимательно подсчитав удары пульса на руке пациента, врач изумился.

— Черт возьми! — воскликнул он. — У вас феноменальная память и чудовищное самообладание!

И то и другое помогло Иоганну прийти к кое-каким выводам. В свое время он искусно навел Штейнглица на воспоминания о том, какой проверке еще в догитлеровские времена подвергали агентов при отборе в высшие разведывательные школы.

Выходит, техника испытаний осталась прежней.

А потом врач сделал уколы в икры Вайсу. И хотя слепящая боль так свела его мышцы судорогой, что хотелось вопить, он, превозмогая себя, сипло читал вслух какую-то статью из предложенной ему газеты.

Врач задумчиво смотрел на часы. А когда Иоганну показалось, что от мучительной боли у него уже раскалывается череп, врач наклонился и снова сделал уколы, от которых боль быстро утихла.

Проникшись, по-видимому, уважением к Вайсу, он сказал поощрительно:

— Ну, если вы и попадете в чужие руки, я уверен, при допросе у вас хватит самообладания давать только правдивые сведения, но такие, которые уже известны противнику.

— Я не собираюсь сдаваться живым, — высокомерно объявил Вайс.

— Это поможет вам избежать пыток, если вы окажетесь в затруднительном положении. Так вам удастся скрыть самые важные, неизвестные противнику сведения, которые в ином случае из вас, несомненно, вытянули бы длительными пытками. — Произнес поучительно: — Есть определенный предел терпению любого человека, как бы тверд и закален он ни был. — Помолчал и закончил: — Если, конечно, сама природа не позаботится о нем и не лишит его рассудка.

Гестаповцы Гиммлера не раз перехватывали зарубежных агентов Риббентропа, когда те прибывали в Берлин с чрезвычайно важными сведениями. Агентов умерщвляли, предварительно выкачав из них все возможное, а доставку сведений гестапо приписывало себе. Таким же образом исчезло несколько крупных агентов абвера, и потом не Канарис, а Гиммлер доложил фюреру о материалах, которые могли раздобыть только эти сгинувшие без следа агенты Канариса.

Вайс слышал обо всем этом, и откровенность врача обрадовала его. Значит, его испытывают на пригодность к определенного рода службе, а все остальное не вызывает сомнения.

Франц поучал Вайса, как избежать наблюдения за собой, какими способами хранить секретные документы в крошечных контейнерах, изготавливаемых из предметов самого обычного обихода, и с помощью каких приемов можно мгновенно уничтожить эти документы.

Первые дни Вайс никуда не выходил, завтрак, обед и ужин аккуратно доставляли в его комнату. Но спустя некоторое время ему предоставили возможность общаться с другими обитателями коттеджей. В большинстве это были люди среднего возраста, и печать усталости, глубокой, сосредоточенной озабоченности лежала на их лицах.

Знакомясь, называли только имя. Все до одного были безукоризненно воспитаны, чрезвычайно вежливы, и хотя среди них были и молодые люди и несколько привлекательных девушек, все тут относились друг к другу с полным безразличием, которое свидетельствовало, что работа поглощает их целиком и полностью, не оставляя места ни для каких других эмоций.

Старшим здесь, как не сразу удалось установить Вайсу, оказался сутулый, с тяжелой, шаркающей походкой, чахлый, медлительный и молчаливый человек с глубоко ввалившимися глазами и тихим голосом. Звали его Густав.

Держал он себя со всеми одинаково ровно, да и его как будто бы никто особо не отличал от прочих. Но стоило Густаву сказать кому-либо несколько самых незначительных слов, как лицо человека, к которому он обратился, мгновенно принимало выражение безупречного послушания.

Да, люди здесь были предельно вымуштрованы.

В одном из флигелей размещалась великолепная справочная библиотека с картохранилищем и читальней. Каждый столик в этой читальне был огражден ширмой, что лишало возможности выяснить, над какого рода материалами ведется работа.

Покидать расположение разрешалось, нужно было только точно сообщить Францу время возвращения. Никакой военной охраны не было: ее функции выполняли привратники, садовники, дворники.

Почти во всех комнатах стояли телефонные аппараты, но включались они в общую сеть через местный коммутатор. И если снять трубку, отвечал всегда один и тот же голос, а иногда — Франц.

Вайс позвонил Генриху и, давая ему понять, что разговор подслушивают, шутливо осведомился, с кем тот прожигает свою жизнь. Генрих догадливо подхватил этот тон. Они ничего не могли сказать друг другу, но Вайсу важно было сообщить Генриху, что пока у него все благополучно.

Несколько раз Густав давал ему одинаковые поручения: встретить в аэропорту человека, фотографию которого Вайс имел возможность увидеть только мельком, и сопроводить его до определенного места. Адрес Густав каждый раз называл довольно невнятно.

Вайс выполнял эти поручения с той степенью точности, какая от него требовалась.

Однажды встреченный им на железнодорожном вокзале пассажир стал настойчиво требовать, чтобы Вайс незаметно взял у него потрепанный путеводитель по Парижу и тотчас же передал Густаву.

Вайс решительно отказался. Пассажир, все так же шепотом, начал угрожать.

Вайс остался непреклонен. Доставив пассажира по указанному Густавом адресу, он вежливо простился с ним, в ответ услышал брань и угрозы.

Когда Вайс доложил Густаву об этом, тот пожевал сухими губами, произнес равнодушно:

— Очевидно, вам предлагали передать материал чрезвычайной и неотложной важности. Жаль, что я не получил его сразу. Но вы действовали правильно, и я вас не упрекаю.

Спокойствие, с каким Густав отнесся к промедлению в доставке важного материала, говорило не только о значительности занимаемого им положения, но и о том, что это человек редкостной силы воли и самообладания. Кроме того, Вайсу стало ясно, что дисциплина здесь ценится выше инициативы и что раз ему дают такие поручения, значит, он уже прошел существенную стадию проверки.

И хотя из этого потрепанного путеводителя, вероятно, удалось бы узнать кое-что о делах, которыми руководил здесь Густав, он не сожалел об утерянной возможности. Вайс знал: только терпением и выдержкой он может добиться награды за свое безукоризненное послушание.

И как бы в знак особой милости Густав пригласил его сыграть утром партию в теннис.

Хилый на вид, вяло-медлительный, Густав в игре неожиданно обнаружил яростную подвижность, удары его ракетки отличались силой и резкостью.

Вайс с позорным счетом проиграл все геймы. Но когда Густав подошел к сетке, чтобы по традиции пожать руку побежденному, Вайс, удерживая его горячую, сухую ладонь, сказал с лукавой усмешкой:

— Я не так восхищен вашим спортивным мастерством, господин Густав, как искусством скрывать столь бурный темперамент.

Густав досадливо поморщился, но тут же улыбнулся морщинистым сухим ртом:

— А вы, Питер, умны.