Будьте как дети - Владимир Шаров

Шаману словно возвращали издевательства, глумление, недоданные, пока был жив Щука. Сила же, которой он пугал опера, то ли мне, то ли Дусе заметил Никодим, на помощь ему не спешила. Он был робок, кроток, как и положено “петуху”, унижен и услужлив, но гнобить, мучить его, камере не надоедало. Пинки, зуботычины, насмешки так на него и сыпались. Особенно бесила сокамерников его дурацкая манера оправдывать тех, кто заставлял его страдать. В ответ на каждый удар или плевок Ефимов сообщал обидчику, что ни в чем его не винит. Прощает во всем, что он ему, Ефимову, делал и делает плохого. Он знает, что тот обделен теплом, болен, голоден - шел второй год коллективизации, недавно и без того мизерную пайку урезали в полтора раза, у зэков через одного была цинга, понос - короче, жестокость вора понятна.

Эти его слова милости и прощения камера отчаянно ненавидела. Едва Ефимов заводил свою проповедь, зэки, фигляря и юродствуя, принимались его перебивать, передразнивать. Чуть не дословно, вторя ему, они гоготали, выделывались, что наконец понимают, почему грабили и убивали, почему безо всякой пощады причиняли горе другим людям. Несчастные, они вечно были бедны, разуты и раздеты, на воле им было не лучше, чем сейчас в тюрьме, и огромную, неведомо за что свалившуюся несправедливость сил терпеть у них недоставало. Другие смирялись, умели убедить себя, что ничего не поделаешь, жизнь такая, какая она есть, а они - не могли и, запутавшись, шли на преступление.

Очевидно, в передразнивании было что-то, с чем ефимовский мозг был не в состоянии справиться, и камера, распознав, где у него слабина, научилась по прямой вести Ноана к аффекту, а следом - к эпилептическому припадку. До последнего пытаясь успеть их простить, спасти, он кричал, брызгал слюной, вдруг захлебнувшись, издавал какой-то страшный неживой вопль, и тут же, будто волчок, его, резко крутанув на одном месте, кидало на пол.

Припадок обычно длился с четверть часа. Во время приступа Ефимова немилосердно било, он стонал, правда, совсем глухо, спазм, удавкой перехватив горло, не давал звуку выбраться наружу. Потом конвульсии делались реже, слабели, но еще долго, часа два-три, он, полумертвый, лежал на полу, не мог встать. Сознание возвращалось неровно: то было, то он опять впадал в забытье. Придя в себя, Ноан, если не мешала охрана, почти сутки спал, а затем медленно, мучительно, по полмесяца отходил.

Обычно у него был сильно прокушен язык - Господь словно предостерегал его - есть он не мог, пайку отдавал сокамерникам, лишь пил баланду. Ничего не помнил, был немощен и тих, но воля в нем была редкая, когда кто-то шел мимо к параше, он, будто оправдываясь, не забывал прохрипеть, что никого и ни в чем не винит, что же касается приступов, то они необходимы, иначе с духами, из-за которых зэки болеют, ему не совладать. Частота припадков быстро нарастала, Ефимов уже тогда явно был на пути на тот свет. Спасти его могла лишь больничка и другая камера, но и следующий опер на послабление не соглашался.

Позже, когда мы сидели вместе, я Ефимова часто спрашивал, почему он спускал побои и издевательства: ведь он говорит, что после Щуки сделался очень силен. Отвечал Ноан разное и не слишком уверенно. Говорил, например, что выдержать травлю и простить своих мучителей прежде вряд ли бы сумел; однажды сказал, что при нем в “щучьей”, как он ее называл, камере не умер ни один зэк, духи боялись с ним связываться и уходили. С другой стороны, от него же я слышал, что Щука два года был на лесоповале и в тюрьму его вернули, заподозрив в подготовке побега. Так вот, на делянке, которую им отвел нарядчик, росла старая береза, вся украшенная разноцветными ленточками и тряпочками. Это было дерево, в дуплах которого захоранивали кости шаманов. После того как Щука его завалил, духи покойников сначала приговорили самого Щуку, а затем ополчились и на Ефимова.

Впрочем, то ли другие шаманы наконец смягчились, то ли просто повезло, но Ефимов вдруг получил отсрочку. Совпали и сработали две вещи. Прежний опер, после ефимовских амулетов ставший посмешищем и для сослуживцев, и для зэков, был уволен из органов, и тогда же городское ОГПУ, давно мечтавшее о чем-нибудь громком, по масштабу хотя бы отдаленно напоминающем московские процессы, подобрало и нужный материал, и необходимых людей. Нас троих - отца Николая, Ефимова и меня - объединили в одно церковное дело и поручили его вести недавнему выпускнику юрфака Томского коммунистического университета капитану Избину. Для него оно должно было стать чем-то вроде публичной защиты диплома.

По мнению ОГПУ, Контрреволюционной организации священнослужителей - Контросу - шаман Ефимов был точно в масть: он отлично дополнял и уравновешивал Русскую православную церковь, кроме того, добавлял делу сибирского колорита. Ясно, что для суда чекистам Ноан был необходим живым, естественно, что сразу нашлась койка в тюремной больнице, когда же шамана немного подлечили, то вернули не в прежнюю камеру, а от греха подальше перевели в нашу с отцом Николаем.

Избин был выдвиженец из крестьян-бедняков. Родители всю жизнь батрачили, он и сам с детства работал или за еду, или поденно. Потом успел захватить конец Гражданской войны, на фронте стал партийцем, и когда Блюхер добил Колчака, демобилизовавшись, пришел работать в ГПУ. В своем комуниверситете он учился неплохо, со старанием, но для процесса, который было бы не стыдно показать и столичным гостям, ему не хватало воображения, изыска. Впрочем, это было поправимо. С первого дня в помощь Избину в качестве консультанта или, если хотите, буржуазного спеца был прикомандирован некий Кузьмацкий, бывший присяжный поверенный, до революции имевший репутацию лучшего томского адвоката.

Кузьмацкий был в городе личностью заметной. Депутат Государственной думы, друг и соратник Керенского по фракции социалистов-революционеров, в Петрограде он пару месяцев был даже министром по делам национальностей, когда же Керенский бежал из России, вернулся в Томск. Кузьмацкий был неглупый человек и понимал, что рискует, но и при чехах, и при Колчаке, и при военном коммунизме на предложения уехать отвечал отказом. Отчасти надеялся на страховой полис - трое из тех четырех большевиков, которых он до революции защищал и успешно защитил в Томске, ныне были членами ЦК - скорее же просто был не готов менять жизнь, начинать ее заново.

Лет семь Кузьмацкий как будто был прав, во всяком случае, его даже не уплотнили, друзья, эмигрировавшие - не важно, в Харбин или в Париж, жили куда хуже. Однако после двадцать пятого года заслуги перед революцией перестали компенсировать Керенского и прочее, список вин рос буквально на дрожжах, и он больше не обманывал себя, понимал, что катится под откос. Но продержался Кузьмацкий еще почти пятнадцать лет. Только перед самой войной он был арестован и погиб в лагере.

В двадцатые годы Кузьмацкий по-прежнему считается лучшим в городе адвокатом, но он уже прочно на крючке у ГПУ. По природе своей он не сволочь, просто пришла пора замаливать старые грехи. Ставить “органам” палки в колеса защита давно и везде думать забыла, тем не менее неожиданности на политических процессах случались, а партия считала это браком, недопустимыми проколами в работе. Кузьмацкий постукивал на клиентов, при необходимости помогал их сломать, убедить, что любое запирательство только во вред, и с ним сначала и до конца все шло гладко. В благодарность прокуратура с его подзащитными старалась не зверствовать.

Когда охранник оставил его с нами в камере, мы было приняли присяжного поверенного за товарища по несчастью, но недоразумение тут же выяснилось. Представившись и с каждым поздоровавшись за руку, Кузьмацкий, не тратя лишних слов, перешел к сути. В сущности, то, что он нам предложил, было обычной судебной сделкой. В качестве прелюдии Кузьмацкий объяснил, что приговор - он такой, какой будет. С приговором может помочь лишь Господь, да и то одним - надеждой и смирением. У ГПУ есть разные соображения, и тем или иным способом оно своего добьется. Что суд, что он, Кузьмацкий, в любом случае сыграет с “органами” в поддавки. Значит, послушавшись, в смысле приговора мы ничего не теряем, а вот в остальном выиграем. Во-первых, если будем пай-мальчиками, ему, Кузьмацкому, скорее позволят сохранить в протоколе смягчающие вину обстоятельства. На них он будет опираться потом, когда подаст апелляцию. На томском этапе все давно определено, и здесь надеяться нечего, а дальше помочь он, может быть, и сумеет. Кроме того, нас не будут бить, не будут издеваться и уже точно никого не переведут в какую-нибудь “щучью” камеру, до конца процесса мы втроем здесь же и останемся.

То, что говорил Кузьмацкий, выглядело разумно, и предложенные правила игры я принял легко. Мне вообще в тюрьме было проще. В отличие от отца Николая, например, не надо было отвечать ни за кого, кроме самого себя. Он тоже в конце концов согласился сотрудничать, но продолжал беспрерывно плакать о детях, жене, молился и снова плакал. Твердость выказал лишь Ноан, который любые показания на меня и отца Николая подписывать категорически отказался. Мы втроем - я, отец Николай и Кузьмацкий - напролет двое суток убеждали его, что это пустая формальность: суд так и так будет закрытым, в деле тоже в любом случае будут его показания, и проверять, ефимовская под ними подпись или не ефимовская, никому и в голову не придет, но шаман стоял на своем.