Одиночество Титуса - Мервин Пик

– О чем ты?

– О Титусе.

– Да, но о чем?

– Он ушел. Ушел. Я разочаровала его.

Анкер, двигаясь с неторопливой ленцой, занимает место за рулем. Однако, прежде чем бросить рыбу-меч вперед, он говорит:

– Мне казалось, мы направляемся в будущее.

– Ну конечно, конечно, – восклицает Юнона. – Ах, милый Анкер, конечно!

– Так поймаем его за хвост и полетим!

Лицо Юноны озаряется улыбкой, она наклоняется вперед, и рыба-меч уносится, неслышно, если не считать дыхания ее скорости.

Глава восемьдесят седьмая

С запада на восток продвигался, едва волоча ноги, Мордлюк. В прежнее время ни в поступи его, ни в мыслях ничего неуклюжего не было. Теперь все переменилось. Надменность так и осталась при нем, наполняя любое его движение, однако к ней примешалось нечто странное.

Гибкое тело Мордлюка стало предметом насмешек, любой мальчишка с наслаждением передразнивал его движения. Гибкий ум играл с Мордлюком странные шутки. Он вышагивал, словно забыв обо всем на свете. Да так оно и было – за единственным исключением. Как Титус устремлялся душой к Горменгасту, изнывая от желания приникнуть к его осыпающимся стенам, так и Мордлюк стремился найти источник столь памятного ему разрушения.

Разум Мордлюка то и дело возвращался к нехитрому эксперименту – к уничтожению его зверинца. Куда бы он ни взглянул, на глаза ему неизменно попадалось что-либо – пусть даже ветка или валун, – воскрешавшее в памяти одно из любимых созданий. Их гибель пробудила в нем чувство, которого он никогда не испытывал прежде: медленно разгорающуюся, неугасимую жажду мести.

Рано или поздно Мордлюк отыщет его – страшное гнездилище кошмара, улей, чьим медом была серая слизь отстойных канав. День за днем он, горбясь, тащился от рассвета к закату. День за днем менял направление.

Можно было подумать, что сама одержимость Мордлюка направляет его стопы. Можно было подумать, что они следуют по пути, только им одним и известному.

Глава восемьдесят восьмая

Брожение разума, привычка ненависти к Титусу в конце концов позволили Гепаре, девственнице, в прелестном теле которой таилась столь злая душа, измыслить план, который поможет ей повергнуть юношу в прах, причинив ему непереносимую боль.

В то, что какая-то часть ее без Титуса не выживет, Гепара верить отказывалась. Все, что могло когда-то давно обратиться в разновидность любви, обратилось теперь в отвращение. Как удалось существу, столь субтильному, вместить такое количество желчи? Гепару снедало унижение, порожденное откровенной скукой Титуса… его небрежной уклончивостью. Чего хотел он от нее? Простого акта любви – и все? Тонкое тело девушки вздрагивало от гадливости.

И тем не менее голос Гепары был по-прежнему ровен. Слова ее изливались неторопливой чередой. Она оставалась воплощением утонченности: желанным, умным, отстраненным. Кому бы пришло в голову, что в груди ее сплелись в смертельном объятии стихии зла и страха?

Вот из всего этого, благодаря этому, и родился замысел, извращенный и страшный, который доказывал – во всяком случае – силу ее изобретательного ума.

Ледяной пыл целеустремленности правил ею. Состояние это принято соотносить с духовным обликом скорее мужчины, чем женщины. В Гепаре же, бесполой, оно приняло обличье куда более жуткое, нежели в ком бы то ни было из мужчин либо женщин.

Она сказала Титусу, что готовит в его честь прощальное празднество. Она умоляла его остаться – глаза Гепары сияли, губы напучивались, грудь трепетала. И оглушенный желанием Титус дал ей обещание. Ну что ж, превосходно, он развязал ей руки. Все преимущества на ее стороне – инициатива, неожиданность нападения, выбор оружия.

Однако осуществление замысла требовало содействия сотни, если не больше, гостей, не говоря уж о десятках рабочих. Приготовлений – грандиозных и при этом секретных. Содействие она получила, и ни один из ее сообщников не ведал, что помогает ей, а если и ведал о чем, то лишь о порядке собственных действий – где их следует выполнить, как и для чего. Каждому из них была известна лишь собственная, частная роль.

Посредством некоего магнетизма Гепара внушила всем, мужчинам и женщинам, что затея эта только на нем – или на ней – и держится. Она потчевала своих приспешников чудовищной лестью – всех, независимо от их положения, низшего или высшего; и приемы ее отличались таким разнообразием, что ни единый из этих простофиль не находил распоряжения Гепары странными.

За каждым из распоряжений стояло неясное, но все разраставшееся, подобно скоплению туч в небесах, предвкушение; весь замысел, схожий с совокупностью медовых сот, был ведом только Гепаре, ибо она была не трутнем, но творцом и душой этого улья. Прочие же насекомые, прокорпи они в нем хоть до конца своих дней, так ничего, кроме собственной соты, и не узнали бы.

Даже загадочный отец Гепары, хилое существо с ужасной черепной коробкой цвета топленого жира, даже он знал только одно: в роковую ночь ему предстоит исполнить роль в какой-то шараде.

Можно было бы подумать, что при таком количестве вразнобой работающих людей вся эта сложная постройка рано или поздно неизбежно обвалится. Однако Гепаре, вдруг возникавшей то в одной ее части, то в другой, удавалось так согласовывать усилия друзей ее и работников (плотников, каменщиков, электриков, верхолазов и прочих), что и сами они, и труды их сливались в единое целое.

К чему все это клонилось? До сих пор ничего подобного не предпринималось. Предположения высказывались самые дикие. Конца им видно не было. Одни бредни порождали другие. И на каждый вопрос Гепара отвечала только одно:

– Если я вам расскажу, сюрприза не получится.

Обидчивым молодым людям, решительно не понимавшим, с какой это стати на Титуса Гроана расточается столько средств и внимания, Гепара только подмигивала, но так, что их осеняло – и она, и критики ее состоят в подобии заговора.

Тут, и здесь, и повсюду порхала, точно тень, Гепара, рассыпая распоряжения – вот она в той комнате, а вот уже в этой, вот среди плотников, а вот уж там, где белошвейки хохлятся, точно летучие мыши, над своею работой, – а вот в доме кого-то из друзей.

Впрочем, очень и очень немалую часть времени она пропадала где-то еще.

С самого начала приготовлений за Титусом, куда бы он ни направился, негласно следили.

Но и за теми, кто вел эту слежку, тоже следили – Рактелок, Треск-Курант и Швырок.

Застарелый преступный опыт научил всех троих ценить тишину, и если где-то вздрагивала ветка или трескал сучок, можете быть уверены – эти господа были в том неповинны.