До и после запрета КПСС. Первый секретарь МГК КПСС вспоминает... - Юрий Прокофьев

На постановлении, которое мне показали, было что-то от руки приписано. Я вышел в приемную и спросил секретаря, который там сидел: «Чей это почерк? Кто писал?» Секретарь ответил, что писал Владимир Александрович Крючков. Почерк был мне непонятен, и я попросил секретаря помочь прочесть. А там было написано, чтобы комитет обратил внимание на подготовку к зиме, на завоз овощей. То есть все очень нормальные хорошие фразы.

Вот об этом я и рассказал. Крючков был очень доволен моим добавлением. Следователь Крючкова спросил, о чем все-таки шел у меня разговор с Владимиром Александровичем: о вводе чрезвычайного положения или о принятии чрезвычайных мер. Я ответил: «Знаете, я в этих вопросах слабо разбирался и разбираюсь. Для меня что чрезвычайное положение, что чрезвычайные меры — все одно. Так что сказать точно, о чем шла речь, не могу. Возможно, о чрезвычайных мерах». Тут Иванов бросился меня целовать, видимо, я сказал то, что от меня хотели услышать.

Когда окончилась очная ставка, стали думать, как мне выходить? Впустить-то впустили, а могут не выпустить. Владимир Александрович пошутил: «А чего вам домой торопиться? У меня в камере есть свободное место. Обеды здесь почти как домашние. Пошли ко мне, пообедаем». Я ответил: «Нет, я уж лучше домой пойду, чайку попью».

Оформили мне пропуск, объяснили начальнику, как я прошел туда, и меня выпустили. Со следователем дошли до метро. Разговаривали. Я не думал, что это у меня с ним последняя встреча.

После этого меня не известили, что дело прекращено. А в общем-то его и не прекращали как уголовное дело, его и не закрывали, видимо для того, чтобы меня держать на крючке: ведь из свидетеля в обвиняемого превратить можно быстро.

Перестали вызывать меня на допросы, прекратились обыски. Но никаких официальных документов о снятии обвинений не было. Лишь в 1993 году пришла повестка, что я прохожу по делу как свидетель и что должен быть в Москве. Все это время предполагал: был бы обвиняемым, сидел бы в тюрьме. А официального сообщения, повторяю, не было. Проскользнула как-то публикация в прессе, где сообщалось, что «уголовное дело прекращено против всех секретарей региональных комитетов партии, кроме двух». А кто эти двое — не назвали.

Только потом, весной, была пресс-конференция прокурора, и ему задали вопрос обо мне и Калинине (командующем военным округом, он вводил чрезвычайное положение в Москве): почему мы не проходили по делу ГКЧП как обвиняемые и почему мы не сидим. Прокурор ответил, что Калинин выполнял свой служебный долг и что оба к ГКЧП не причастны. Но, повторяю, официально никто меня о прекращении уголовного дела не уведомлял...

Я однажды сказал Крючкову в глаза — он во многом виноват в том, что произошло в августе 1991 года. Этот человек обладал наибольшей информацией и полномочиями из всех других прочих.

Ельцин где-то в 1992 году или начале 1993 года в статье написал, что он обманул Крючкова. Видимо, была договоренность: он не будет активно выступать против ГКЧП. Не переиграл, а обманул.

Я иногда думаю: если бы не ГКЧП, каким бы был вариант? В конце октября — начале ноября 1991 года собирается внеочередной съезд партии. Горбачева генсеком не избирают. Я убежден, что съезд народных депутатов освободил бы его и от обязанностей президента. Спасло бы это ситуацию или нет, трудно сказать...

...А потом была амнистия. Я отнесся к ней, как к сделке. Почему Ельцин это сделал? Верховный Совет ликвидировал комиссию по расследованию событий 3-4 октября, а Ельцин объявил амнистию заключенным — членам ГКЧП и заключенным по октябрьскому делу. Это сделка. Если бы расследовали то, что было 3-4 октября, то сидеть бы в «Матросской тишине» совсем другим людям. Абсолютно точно. Он и прикрыл это дело, выпустив узников.

Варенников в данной ситуации поступил наиболее правильно. Правда, для этого у него были основания — он не входил в состав ГКЧП. Его вина лишь в том, что он ездил в Форос к Горбачеву и был у Кравчука. Но, кстати сказать, Кравчук тогда поддерживал ГКЧП.

«Никогда над жизнью не грустите, у нее корявых много лап», — писал Есенин. Я особенно и не грустил — характер, видно, такой. Умею держать удар...

...Иных уж нет, а те — далече...

Развязка событий 1991 года — страшное и не всегда понятное дело. Убийство Пуго, Ахромеева. Я всегда говорил, что это убийство. И того и другого.

Точно так же, как не были самоубийством смерти Кручины и Павлова. Ликвидация Кручины и Павлова понятна: все денежные документы подписывает Генеральный секретарь и управляющий делами. И Кручина и Павлов, если деньги переводились за границу, это знали. Не могли не знать. Без них это невозможно было сделать. Остается единственный живой свидетель — Горбачев. И неизвестно еще, по чьему указанию их убрали.

А вот Пуго... Я хорошо знал Бориса Карловича, немного был знаком с его женой. Никогда не поверю, что это самоубийство. Пуго — последний из членов ГКЧП, кто встречался с Горбачевым. Он отдыхал в Форосе. На аэродром ехал не на санаторной машине, а на машине из гаража Горбачева. Не исключено, что Михаил Сергеевич дал ему какие-то наставления, просил присоединиться к ГКЧП, помня заявления Бориса Карловича о том, что он никогда не пойдет на нарушение Конституции. Совершенно не ясно, почему он потом вдруг присоединился к ГКЧП, который не поддержан конституционно.

Пуго был у Горбачева 17 или 18 августа. Я думаю, он знал больше. А может быть, это все мои домыслы. Но я убежден, что Борис Карлович никогда бы не покончил с собой. Он был очень сильным человеком. Тем более, если бы он решился на это, застрелил бы жену, не заставил ее мучаться. Ведь она какое-то время была жива. Скончалась от тяжелого ранения в больнице.

Совершенно непонятно, почему пистолет лежал у него в изголовье. Потом говорили, что это свекор поднял оружие с пола и положил на тумбочку.

А Ахромеев — маршал, военный! У него-то уж точно было оружие! И он не стал бы вешаться, тем более таким диким образом — на батарее...

Было обращение Ахромеева к съезду народных депутатов, которое там, на съезде, ему не дали зачитать. Его точно не пустили на съезд. Он мог многое знать, так как был одним из ближайших помощников Горбачева по военным вопросам. Язов мог с ним чем-то поделиться.

...А история с моим выступлением 19 августа 1991 года на совещании партийного актива получилась вообще детективной. Пленка с выступлением исчезла. За ней долго гонялись в 1991 и в 1992 годах, чтобы меня каким-то образом обвинить.

В 1994 году ее принес один человек. Он позвонил, меня дома не было. Тем не менее он пришел и отдал пленку Тамаре, моей жене. Сказал, что считал своим гражданским долгом сохранить ее. И добавил: «А теперь, когда непосредственная опасность миновала, я отдаю Юрию Анатольевичу эту пленку».