Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

Больше уже не спалось. Зяб. Встала хозяйка, принялась колоть дрова. Затрещали щепки на шестке, мерцающий свет желтого огня проникал в горницу. Понемногу становилось теплее. Завозилась хозяйкина дочка за стеной, потом забря-кала медным умывальником. Обе женщины непрерывно уходили и тотчас вновь приходили. Хлопала дверь из кухни в сени, и с каждым ее хлопком в горницу врывалась волна холода. А в окнах ещё было темно; не было и семи утра.

Встал разбитый, измученный. Женщин уже не было, ушли. Отправился в столовую, которую ему с вечера показывал председатель колхоза Соломкин. Есть не хотелось. Лениво и вяло жевал вареную баранину, пил жидкий чаек. Потом пошел разыскивать Соломкина, чтобы условиться о своей жизни в колхозе.

— Все в вашей воле, дорогой товарищ, — сказал ему Соломкин. — Что найдете нужным, то и делайте. Мы писателей уважаем. Писатель — первый помощник партии. Есть у нас клуб, — пожалуйста. Есть библиотека, — пожалуйста. Есть, сами знаете, картинная галерея, — пожалуйста. Есть народ молодой. Самодеятельность у них что-то не очень получается. Захотите помочь, — пожалуйста. А если думаете материал для книг собирать, — тоже трогать не станем, не потревожим, — пожалуйста. Мой вам совет: найдите секретаря нашего партийного бюро, товарища Никешина, с ним полный, подробный план действий составите. У вас материальное-то положение как? Можно ведь и на трудодни вас посадить, а можно и на зарплату.

— Да есть пока деньжата, — ответил Птушков. — Недавно сборник стихов вышел. Десять тысяч строк.

— По рублю за строчку, что ли? — Соломкин хотел, видимо, показать свою осведомленность в гонорарных вопросах.

— Побольше, — ответил Птушков уклончиво.

— Ого! — Соломкин изумился. — Доходное, значит, дело.

— Расходов, во всяком случае, больше, чем доходов. Имею в виду расход нервной энергии.

— Понимаю. — Соломкин вздохнул. Может быть, вспомнился ему выговор, который получил он от председателя райисполкома за увлечение живописью. — Охота пуще неволи.

Птушков нашел Никешина. Вместе осмотрели клуб, просторный, удобный по расположению помещений, но запущенный и неуютный. Заведовала клубом девушка, почти девочка, Настя Белкина, она же была и библиотекарем. Книг у Насти в библиотеке было много, но порядка там Птушков не увидел никакого..

— Придется нам с вами этим заняться серьезно, Настенька, — сказал он, оглядывая девушку со всех сторон.

— Что ж, помогайте. Будем только рады. У нас ещё ни один писатель не бывал в колхозе. Нам всем очень интересно. — Белкина радостно улыбалась.

Никешин на улице сказал:

— Это она верно. Весь колхоз вами интересуется. Книгу про нас писать будете?

— Возможно, возможно.

— Написать есть о чем. Народ у нас золотой. Вот хозяйка ваша, Наталья-то Морошкина… Зав молочной фермой. У нее удои — из первых по области. Орден «Знак Почета» имеет, медаль «За трудовую доблесть», дипломы, грамоты… А это ещё при том, имейте в виду, что с механизацией на ферме у нас дело плохо. Вот «Третьяковку», как народ называет, соорудили. А на скотных дворах даже автопоилок нет. Налаживаем сейчас. К нам, вроде вас, один инженер из Старгорода ездит, товарищ Лебедев. Тоже человек с головой. Полюбопытствуйте. Свое инженерское дело на заводе делает, а к нам сверх всяких лимитов времени катит. Сейчас он-то в отъезде. А бригада его работает. Слесаря, монтажники. В Старгород уехал. Чего-то не хватает, железа какого-то. Но он достанет, он такой. К марту, говорит, все будет — и автопоилки, и подвесной транспорт, и с кормами механизация. Кое-что сами закупили. Кое-что завод изготавливает. Смычка города с деревней! — Никешин хорошо улыбнулся. — Не курите? — Из кармана черного полушубка с выпушкой он достал кожаный кисет, предложил.

Птушков неумело, просыпая табак, порвав бумагу, кое-как свернул самокрутку.

В тот вечер, нагулявшись по морозу, продрог-нув в своем городском коротком пальтишке и в ботиночках, ок рано забрался в постель. Почти не философствовал, уснул с неведомой ему до этого быстротой.

Шли дни, мало-помалу Птушков осваивался в колхозе. Одну из клубных комнат он занял под свой кабинет. Добился того, что клуб стали отапливать.

— Послушайте, товарищ начальник, — говорил он Соломкину. — Вы же деньги на ветер пускаете. Десять печек, — они, знаете, сколько дров за зиму сожрут? Поставьте котел, проведите трубы с батареями. Котлы в городе продаются. Очень экономичные. Каждый дачевладелец себе котел и центральное отопление ставит. А вы печки топите. Это же каменный век! Котел торфом топить можно. У вас торф кругом. Пожалейте леса свои.

— Котел можно, котел будет. Но не сразу, — ответил Соломкин. — А пока вот дровишки. Если в случае чего, Насте Белкиной подайте знак, молодняка своего наведет — по ней враз четверо парней сохнут, — напилют, наколют, натаскают. Так у нас дело делается. Штатных единиц на то, чтоб каждый плевок подтереть, не заводим. У нас и добровольно трудятся.

— А материальная заинтересованность?

— Не в каждом деле она полезна. Производство — одно, а культурная работа — другое. Одна дура своему мальчонке по трояку за каждую отметку… если отлично, если «пять» то есть, принесет… Она, говорю, по трояку за это платила. Уж до того балбес дошел: мать чихнет, с нее тоже рублевку требует. «А за что же, сыночек?» «Да я ж тебе «будь здорова» сказал». Свихнулся парень. За «будь здорова» — целковый, за отметку — трояк, шевельнул ногой — десятку, лопату с земли поднял — четвертной. А мы же коммунизм строим, когда труд — потребность, удовольствие. Хорошенькое удовольствие, ежели за него деньги гребешь лопатой!

— Это у вас чисто хозяйственная, председательская точка зрения. За труд все-таки, и верно, платить надо.

— За труд. А не за клуб. Клуб дело такое — к нему всей душой человек тянуться должен. Тогда только он клуб, когда человека силой от него не отгонишь.

Хотел было Птушков за Настей Белкиной приволокнуться. Но председатель правду сказал, вокруг нее всегда кто-нибудь из четверых ее ухажеров вился. С одной стороны; это было очень удобно: все, что надо в клубе, в библиотеке, всегда будет сделано. Но и нескладность с этим немалая: никогда девушка не бывает одна.

Купил в сельмаге валенки и полушубок — как у Никешина, такую же лохматую шапку с ушами. Мог гулять по селу, не ежась и не торопясь поскорее под крышу, к печке. Ходил в лес, к обрывам над замерзшими снежными озерами; пробирался к ним меж сосен и елей по глубокому снегу, едва не черпая его высокими валенками. Видел чьи-то следы, но не понимал, чьи — может быть, лисьи или волчьи, а может быть, беличьи или ку-ницыны, — кто же их знает? Звериные, словом. Видел раз лося. Стоял рогач и объедал ветви с куста. Не стал его тревожить, замер за сосной, долго смотрел на большущего сильного зверя, любовался им.

Начал захаживать по вечерам в чайную. Официально она была открыта до девяти. Но, заперев двери с улицы, в нее впускали со двора ещё и в десять. Из спиртных напитков в буфете были только разноцветные наливки да ещё было шампанское. Но бутылки с ними так и стояли на полках, нетронутые. Водку посетители приносили с собой, выливали ее из бутылок в пузатые белые чайники, — и получалось, будто бы кипяточек попивают, крякая после каждого выпитого залпом стакана и торопливо заедая его грибком или селедочкой.

В чайной возникали споры, диспуты, перебранки. А чаще за столами текла мирная беседа про все, кто что знал. Стоило городскому писателю появиться в чайной, его непременно начинали расспрашивать про писательскую жизнь. Верно ли, что у такого-то писателя сто миллионов на сберегательной книжке? А верно ли, что такой-то вообще денег не считает, правительство определило ему открытый счет — бери из банка сколько хочешь? А над чем работает сейчас такой-то? А почему не видно, не слышно такого-то? — выпустил после войны книжку, и на этом точка. Были и другие, которых интересовало: а как это пишут, как что придумывают? Или все из жизни? Ну, а с чего начинают, ну как вот начало получается? Даже старики не были равнодушны к писательской жизни, к делам литературы. По-своему, по-разному, но дела эти занимали всех. Терпеливо объяснял и разъяснял Птушков, отвечал на десятки вопросов. Попытался было почитать свои стихи. Слушали вежливо, тихо, но и реагировали только из вежливости: «Да… вот как… что ж!..» Огорчился, решил, что слушатели, видимо, не доросли до понимания настоящей поэзии. Его стихи рассчитаны на людей с тонким восприятием, с воспитанными, развитыми чувствами. А тут народ был неинтеллектуальный, огрубевший в борьбе с природой, сухой.

Он, в свою очередь, расспрашивал посетителей чайной о их жизни, о их желаниях и думах. Высказался однажды о русской печке — какая в ней заключена поэзия и какая животворная сила: печка греет, печка кормит, на печке можно спать, на печке люди родятся.