Борьба за Краков (При короле Локотке) - Юзеф Крашевский

Шляхта, находившаяся позади, делала Мартику знаки, чтобы он не раздражал его еще больше несвоевременными просьбами, и в конце концов Сула должен быль уступить: сел на коня и, отъехав в сторону, возвратился к ожидавшим его мещанам.

Они уже по выражению его лица догадались, что он несет им недобрые вести.

— Пока ничего еще не удалось сделать, — сказал он им, — но, лиха беда — начало, и я от своего обещания не отказываюсь. Мы будем следовать издали за войском.

Когда поздно вечером воины расположились на ночлег в лесу, прибежал от князя к Мартику слуга и пригласил его следовать за собою.

Лагерь освещался пламенем нескольких костров и благодаря присутствию многочисленного рыцарства в богатых одеждах и блестящем вооружении, желавшего этим почтить своего государя, — имел очень внушительный вид.

Локоток, не привыкший к пышности, был окружен истинно королевским двором, а богатое рыцарство выглядело несравненно более торжественным, чем он сам. Среди разодетой шляхты он один не изменил своему серому, почерневшему верному панцирю и своему старому плащу с запекшейся на нем вражеской кровью.

Мартик, послушный приказу, стоял перед ним. Князь, заставив его немного подождать, начал расспрашивать его о замке, о защите его, о княгине, как она чувствовала себя в эти тревожные дни. Сула рассказал ему, что силезцы почти не делали попыток взять замок, и что большого голода они не испытывали, потому что из города тайно доставляли провизию. Князя это поразило, он поглядел на Сулу и не сказал ничего.

Тогда Мартик, пользуясь возможностью говорить, начал рассказывать подробно об Альберте и всех его проделках, о его самоуправстве и деспотизме по отношению к мещанам. Он усиленно доказывал, что, кроме небольшой кучки его приспешников, в городе никто его не любил, и все боялись, так что многие из тех, которые открыто сопротивлялись ему, опасались за свою жизнь. Тут он не упустил случая, чтобы еще раз упомянуть о тех, кто приехал с ним, и еще о некоторых, достойных милости князя.

Сула велел послам приготовиться к тому, чтобы явиться к князю и упасть ему в ноги, как только ему удастся смягчить его гнев, но князь не внимал его речам и был все время гневен и грозен.

— Надо непременно растоптать это осиное гнездо, — говорил он, — если хоть один виновный уйдет безнаказанным, то я никогда не буду чувствовать себя спокойно в замке. Они опять потребуют войта, чтобы был, как этот, их князем и правил ими. Нет! Нет! Я сам буду из замка управлять ими железною рукою, посажу советников по своему выбору, которые заставят их слушаться. Никаких прав и льгот они не получат — они потеряли их… своей изменой!

Шляхта, окружавшая князя, поддакивала ему и осуждала город. Сула, выслушав это, поклонился, отошел в сторону и, вернувшись к мещанам, сказал со вздохом:

— Еще не пришло время!

На другой день утром капеллан служил раннюю обедню под дубом перед алтарем, наскоро сложенным из дерна. Сам князь и весь его двор, стоя с обнаженными головами, присутствовал при богослужении. Некому было петь, и служба шла тихо, да и молящиеся не были расположены к пению. Ксендз уж осенил всех крестным знамением, и Локоток собирался отойти в сторону, как вдруг он заметил около своих ног нескольких лежавших на земле людей с головами, склоненными до самой земли.

Князь побледнел и, вздрогнув, отступил.

Он еще не видел их лиц, но предчувствовал, кто они были, и, грозно обводя всех взглядом, он искал виновника этого появления, осмелившегося провести их сюда.

Хинча Кечер первый осмелился поднять голову.

— Милостивый государь! Ради Христа, не губи невинных за грехи преступных. Смилуйся над детьми нашими!

Не отвечая ни слова, князь только головой тряхнул, давая им понять, чтобы они шли прочь. Он постоял в молчании, взглянул на крест с изображением Господа Иисуса и отвернулся, чтобы не видеть виновных.

Так они и ехали за войском, скрываясь среди него, до самого Кракова. Для них это был подвиг мученичества, потому что они вынуждены были слушать, как все эти наемники сговаривались не выпустить живыми из города тех, кто не сумеет на чистом польском языке выговорить некоторых труднопроизносимых слов.

Воины и оруженосцы заранее радовались тому, что им будет позволено безобразничать в городе.

Наконец показались башни костелов и стены городских ворот. Локоток, который все время ехал молча, остановился.

— Нога моя не ступит в город… Прямо в замок!

Он обратился к начальникам отрядов и выбрал из них тех, кто был наименее склонен к жалости. Указав им на город, как бы отдавая его им на разграбление, он окружной дорогой через Окол проехал на Вавель.

На другое утро до замка долетели стоны, плач и крики несчастных. Князь сидел у себя в замке, окруженный семьей, ни о чем не расспрашивая и ничего не желая знать.

Приказ был отдан, он не желал быть милосердным. На улицах раздавался глухой топот; кони тащили привязанных к ним полуживых приспешников и помощников войта Альберта к виселицам, воздвигнутым за ворогами.

В городе повсюду по улицам лежали трупы, палач и его подручные на рынке совершали казни.

На третий день в городе было тихо, как в могиле.

Дом войта плотники и каменщики переделали в крепость посреди города, которая должна была охранять то, что в нем осталось.

В ратуше собрались советники, выбранные самим князем. Воля князя была законом. Каштеляну предоставлялась власть над городом, и его слуги занимали уже в пользу города дома и имущество виновных.

Мартик долго стучал в ворота Павлова дома, никто ему не открывал их. Павел с Берега был назначен бургомистром в ратуше. Боковой калиткой Сула прошел к дому Греты, но и тут была тишина и безлюдье, хотя присутствие на дворе только что отпряженной повозки свидетельствовало о приезде хозяйки. Мартик медленно вошел в горницу. Вдова сидела у окна, бледная, как статуя. Она взглянула на гостя, остановившегося у порога. И он только молча смотрел на нее.

— Ты пришел получить награду, — сказала ему Грета, — за то, что спас жизнь Павлу и еще нескольким?

— А хотя бы и за это, — спокойно отвечал Сула. — И я мог поплатиться за них своей жизнью, а вам я так верно служил, что уж, наверное, мне что-нибудь следует за это. А я не хотел другой награды… кроме вас… потому что я уже давно сказал себе — вы должны быть моей!

Вдова устремила на него внимательный взгляд и долго смотрела ему в лица.

— Торопитесь взвалить себе беду на плечи?

— Всякому свое, — сказал он спокойно, — так мне предназначено, и это уж мое дело!

Он уселся на лавке с видом хозяина, снял шлем и положил его на столе.

— А Курцвурст? — спросил он.

Грета указала вдаль, по направлению к костелу Девы Марии.

— Там, на кладбище, — отвечала она, — заболел со страха и умер от жалости ко мне.

— И хорошо сделал, — насмешливо отозвался Мартик, — как раз вовремя очистил мне место.

Вдова усмехнулась. Так, перебрасываясь словами, они дождались Павла. Тот вошел побледневший и похудевший и по знаку, данному Мартиком, обратился к племяннице.

— Ну, Гретхен, хочешь не хочешь, а ты должна отдать ему руку. Я дал ему слово за тебя и за себя, и мы должны сдержать его. Они теперь здесь полные хозяева.

И так стало ему жаль ее, что он должен был отвернуться, закрыв лицо руками. Грета не отвечала ничего. Так сидели они с Мартиком, посматривая друг на друга, и наконец воин, пододвинувшись к ней поближе, хотел взять ее за руку, но она вырвала у него руку, тогда он взял ее насильно и держал так крепко, чтобы она не могла ее вырвать снова.

— Ты должна быть моей, — сказал он громко и, сняв с ее пальца перстень, надел другой, принесенный им и подаренный ему князем из собственной сокровищницы.

И вот — странное дело — Грета, словно забыв о сопротивлении, не только не сбросила кольца, а стала с любопытством к нему приглядываться. Поднесла к глазам, посмотрела на свет и засунула обе руки в рукава.

— Когда же свадьба? — спросил упрямый Сула.

— Как вы без моего согласия устроили обручение, так без меня решайте и о свадьбе, — отвечала вдова, глядя в окно.

Павел покачал головой. Мартик обратился к нему.

— Неделю я подожду, больше ни за что! — сказал он коротко.

Никто ему не ответил. Тогда он снова взял ее за руку, но она вырвала ее. Но Мартик не отчаивался и весело перемигивался с Павлом.

Не допросившись у нее руки, он смело схватил ее в объятия, и как она там ни вырывалась и ни кричала, поцеловал в лоб. Она вся сжалась, облилась горячим румянцем, но не бранилась. Так дело наладилось.

Пошли к столу вместе с Павлом. Вдова сначала не вмешивалась в их разговор, но когда произнесли имя Альберта, она вздрогнула и глаза ее загорелись гневом.

— Этого надо было повесить на самую высокую виселицу! — вскричала она. — А вы позволили ему уйти!