Царь нигилистов — 3 - Наталья Львовна Точильникова

Павлович ввел обычай трижды кланяться народу с Красного крыльца. А насчет присяги... гм... это подразумевается.

— Я раньше считал, что преамбулы к конституциям — это одно словоблудие. Поэтому у меня конституция без преамбулы. А сейчас что-то усомнился.

— Да, пойдем, кстати, о твоем произведении поговорим.

— Ты прочитал?

— Конечно. Даже оригинал. До того, как решился дать Рихтеру переписывать.

Говорили в корабельной. Той самой комнате с моделью яхты, шведскими стенками, канатами и чучелом медведя.

Встали у окна, рядом с яхтой.

— Ты все-таки отменил смертную казнь, — сказал Никса.

— Издеваешься? Отменил! Папа́ уже положил мой труд под сукно. Так что оставь надежду. Спасибо, что на каторгу не отправил.

— Саш, ну кто тебя на каторгу отправит? Ты же ее не на Сенатской площади зачитываешь.

Саша пожал плечами.

— В «Уложении» Николая Павловича и сейчас смертная казнь только за политические преступления. Что очень прогрессивно, между прочим. Впереди Европы всей. Ну, кроме Бельгии, где ее вообще нет. Ну, вот подумай, Никса. Есть два человека. Один душегуб-разбойник, насильник, убийца детей — и для него нет смертной казни. И другой — наш политический оппонент, милый образованный молодой человек, которого так достало, что мы уже полвека не вводим конституцию, что он схватился за пистолет или сварил взрывчатку у себя в подвале, так что может и не убил никого: не успел, не рассчитал, промахнулся. А может и до пистолета с взрывчаткой дело не дошло, а был просто треп между Лафитом и Клико о конституции и революции. А мы его на виселицу. Это как, справедливо?

— Ну, знаешь! Это очень опасный молодой человек, особенно, если взрывчатку варит в подвале.

— Опасный. Но душегуб, скорее всего, так и останется душегубом. Были, конечно, исключения, вроде разбойника Опты, основавшего Оптину пустынь, но это редкость. А вот среди интеллигентных просвещенных революционеров — совсем не редкость. Посидит такой человек в Алексеевском равелине, подумает, почитает новости, снизойдет на него просветление, и он подумает: «Ой, Боже! Что ж я сделал-то! Ведь государь император Николай Александрович такой классный на самом деле, столько хорошего делает, такую правильную политику проводит, а я не видел полной картины, ничего не понял, хотел всего и сразу — и вообще дурак». Сколько я случаев таких знаю, ты не представляешь!

— Из будущего?

— Не только. Недавно была история с одним оппонентом Наполеона Третьего по имени Арман Барбес, приговоренным к пожизненному заключению. Так вот, когда мсье Барбес сидел в тюрьме, снизошло на него просветление относительно политики императора. Самому государю он об этом, конечно, не написал, гордость не позволила. Зато написал своему другу. Тюремная цензура, понятно, письмо перехватила и поднесла императору на блюдечке с голубой каемочкой. Наполеон Третий прочитал, прослезился, тут же простил автора и освободил его из тюрьмы. Кстати, это был уже не первый пожизненный срок господина Барбеса. Первый он получил еще при Луи Филиппе за то, что возглавил против него мятеж. Был приговорен к смертной казни, но помилован по ходатайству Виктора Гюго. А так, если бы не Виктор Гюго, он был уже 15 лет гнил в могиле, и не получил бы Наполеон Людовикович такого приятного письма.

Никса прыснул со смеху.

— Он Шарль Луи.

— Экий ты эрудированный, Никса.

— По-моему, бывший враг — не очень надежный друг.

— По-разному бывает. Иногда очень надежный, ибо не за страх, а за совесть.

— Саш, власть способна больше сделать для людей, если не ограничена конституцией.

— Очень хорошо тебя понимаю. Мне тоже иногда хочется поставить этот народ к стенке в полном составе и под дулами ружей загнать железной рукой к счастью. Ибо совсем же ничего не понимают, гады! Только потом может оказаться, что для них это и не счастье совсем, а один мрак и скрежет зубовный. И вообще у вас разные представления о прекрасном. Так что, может быть, лучше у народа спросить.

— Ну, есть же какие-то очевидные вещи, которые могут в парламенте заболтать.

— Для тебя очевидные. Очевидные для всех не заболтают. Более того, Никса, если у тебя будет личный авторитет — вообще мало что заболтают. Наполеон все плебисциты выигрывал.

— Все равно будет борьба партий.

— Борьба партий есть всегда. Просто, если нет парламента, она происходит под ковром, а если есть — ты хоть знаешь, сколько там у тебя монархистов, сколько республиканцев, сколько социалистов, и чего от них ждать. И парламент страховка от того, что к власти придет не такой замечательный просвещенный Николай Александрович, а какой-нибудь идиот. Которого иначе можно остановить только табакеркой. С парламентом он хоть дров не наломает, не дадут.

— Свободу слова, по-моему, ты написал лично для себя. Ты без этого умрешь.

— А как же? Политика — это отстаивание своих интересов. Кстати, можешь мне мой черновик вернуть? Его же Рихтер переписал.

— То, что он переписал, у Елены Павловны.

— Ну, дай переписать, я его тебе верну. Я в общем помню, но переписывать несколько легче, чем восстанавливать по памяти.

— У тебя не осталось экземпляра?

— Нет.

— Ты же сказал, что трижды его переписывал.

— Экий ты наблюдательный. Один список я оставил на гауптвахте, когда меня позвал папа́. А, когда вернулся за вещами, его там не оказалось.

— Папа́ знает?

— Нет. По крайней мере, я ему не говорил.

— Ладно, завтра.

Никса забежал на следующий день после церкви, ибо было воскресенье.

И отдал свернутую вчетверо бумагу.

— Бери!

Саша спрятал конституцию в карман.

— Ты знаешь, что о тебе болтают? — спросил Никса.

— Что я сочинил конституцию?

— Нет. Что ты говоришь унтер-офицерам «господа» и обращаешься к ним на «вы» и по имени-отчеству.

— Нет пророка в своем отечестве! А как мне еще к ним обращаться? «Эй, любезный»? У них там по четыре георгиевских креста. У меня так ни одного. Что я в жизни сделал? Учения не создал, учеников растерял, конституцию не продавил. Если бы мне кто-нибудь сказал: «Эй, любезный!», я бы на следующий день застрелился.

— Так это ты.

— Так как в моей конституции нет сословий, лучше заранее привыкнуть говорить солдатам «вы».

— Она пока под сукном. И неизвестно насколько. Они половину не поняли из того, что ты там говорил.

— Только половину? Это я старался быть проще.

Ответ от Кости Александр Николаевич получил только в конце января,