Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Вот, например, узнав, что Папанин выстроил для себя какую-то непомерно роскошную дачу, он будто бы сказал:

— Сколько можно обсасывать одну льдинку?

И немедленно распорядился отобрать у знаменитого полярника этот его загородный дворец, предоставив его теснившемуся в гораздо более убогом помещении детскому дому.

Восхищала меня и другая — столь же остроумная — реплика вождя. Жена Константина Симонова Валентина Серова влюбилась в маршала Рокоссовского. Маршал отвечал ей взаимностью и поселил ее у себя, где-то там при штабе фронта, которым он командовал (дело было во время войны). То ли до Сталина дошли слухи об этом безобразии (кто-то донес?), то ли сам Симонов пожаловался вождю, что маршал отбил у него жену, — подробности неизвестны. Известно было только (так, во всяком случае, об этом рассказывали), что в один прекрасный день маршалу сказали, что из ставки его требует к телефону Верховный главнокомандующий.

— Товарищ Рокоссовский, — сказал будто бы Сталин, когда ему доложили, что командующий фронтом на проводе. — Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос: чья жена известная артистка Валентина Серова?

Маршал ответил, что артистка Валентина Серова, насколько ему известно, жена поэта Константина Симонова.

— Вот и я так думаю, — сказал Сталин.

Разговор продолжения не имел. Но никакого продолжения уже было и не нужно: артистка была возвращена законному супругу с той же стремительностью, с какой дача Папанина была отдана детскому дому.

Известный всей читающей России роман Симонова с Серовой вызвал и другую, тоже знаменитую (и тоже, скорее всего, легендарную) реплику вождя. Рассказывали, что, похвалив лирический цикл Симонова «С тобой и без тебя», Сталин недовольно поморщился, когда зашла речь о тираже этой книжки. Литературные холуи тут же изъявили готовность немедленно этот тираж увеличить и осторожно попытались выяснить у вождя, каким он, по его мнению, должен быть.

— Какой, по моему мнению, тут нужен был тираж? — спросил будто бы Сталин. И ответил: — Два экземпляра. Один ему, другой — ей.

Вот эти — и другие такие же — байки про Сталина я и любил рассказывать, всякий раз влюбленно изображая вождя с помощью все того же чарующего грузинского акцента.

Самое интересное тут, пожалуй, было то, что свою любовь к рассказам о Сталине я сохранил надолго. Много лет спустя, уже после смерти вождя и даже после хрущевского разоблачения «культа личности и его последствий», я время от времени в какой-нибудь дружеской компании, совсем как тот чеховский мальчик, которому говорили: «Пава, изобрази!» — по первому требованию вставал и «изображал».

Репертуар, правда, теперь у меня был несколько иной. В теперешних моих рассказах Сталин представал как бы в некоем ироническом освещении. Так, во всяком случае, мне тогда казалось. А на самом деле…

Да, конечно, эти новые мои истории о Сталине, в отличие от тех, которые я любил рассказывать раньше, были слегка приперчены иронией. И в конечном счете ирония эта обнажала тупость и идиотизм созданного Сталиным государственного механизма, что давало мне некоторые основания считать эти рассказы антисталинскими.

Но Сталин при этом всякий раз оказывался за пределами этого иронического поля.

Больше того! Он сам всякий раз, в каждом из этих рассказов был как бы источником этой иронии. В одном рассказе объектом иронии оказывался директор Большого театра, в другом председатель Комитета по делам искусств Храпченко, в третьем — тот же Храпченко и министр высшего образования Кафтанов, в четвертом — наложивший в штаны митрополит, в пятом — трясущийся от страха композитор Покрасс. А Сталин, возвышаясь над ними, словно бы разводил руками: вот, мол, полюбуйтесь, с какими ничтожествами приходится мне работать. И оставался по-прежнему обаятельным. (В моем репертуаре было полтора-два десятка таких рассказов. Некоторые из них я потом даже записал: они вошли в мою книгу «Перестаньте удивляться». Интересующихся отсылаю к этому сочинению.)

Особенно чаровал моих слушателей (да и самого рассказчика тоже) неповторимый сталинский юмор.

Природа этого юмора хорошо видна на примере одной истории, которую я тоже любил рассказывать в те, уже послесталинские времена.

На концерте в Кремле пел Иван Семенович Козловский. Некоторые члены Политбюро стали просить его исполнить на «бис» какаю-то народную песню.

Сталин сказал:

— Нэ надо давить на товарища Козловского. Пусть товарищ Козловский исполнит то, что сам желает. А желает он исполнить арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин».

Все засмеялись. И Козловский тоже смеялся вместе со всеми. И спел арию Ленского.

Или вот такая история, пожалуй, даже еще нагляднее обнажающая природу этого самого сталинского юмора.

В годы войны чуть ли не каждый день являлся к Сталину с докладом какой-то интендантский генерал по фамилии, ну, скажем, Раппопорт. И, выслушав его доклад, Сталин всякий раз заключал их встречу одной и той же фразой:

— Боюсь, товарищ Раппопорт, что нам все-таки придется вас расстрелять.

И вот война кончилась. И был по этому поводу в Кремле большой банкет. И Сталин произнес небольшую речь, в которой, между прочим, сказал:

— Нам пришлось пережить трудные времена. Были моменты, когда положение наше было критическим. Но и в самых критических ситуациях мы никогда не теряли чувство юмора. Товарищ Раппопорт, — кивок в сторону несчастного интендантского генерала, — может это подтвердить.

Генерал, конечно, радостно это подтвердил. И может быть, на радостях даже прослезился. Вот ведь как хорошо все обернулось! А ведь мог бы и полоснуть, как было сказано по сходному поводу в одном известном анекдоте.

В подтексте каждого из тех моих любимых рассказов о Сталине лежало вот это самое — «мог бы и полоснуть!»

Сталин давно уже был выброшен из Мавзолея и гнил в своей новой — я уже не сомневался тогда, что тоже временной, — могиле у Кремлевской стены. И каждый год пятого марта — в день его смерти — мы с друзьями собирались и пили за то, что пережили его: а ведь могли — еще как могли! — и не пережить.

У меня давно уже не оставалось никаких иллюзий по поводу роли Сталина в жизни моей страны. Давно уже не было у меня на этот счет никакой раздвоенности, ни даже крошечной тени сомнений. Но магия его обаяния еще сохраняла надо мной свою власть. Где-то в подкорке, в подсознании, еще продолжало жить, не хотело умирать это давнее рабское умиление: вот ведь, смотрите — дракон, а выглядит как человек. Не лишен даже некоторой приятности. И ведет себя не «по-драконьи», а «по-человечески»!

Все это, как и при жизни «дракона», продолжало действовать, вызывало прилив умиления и даже восторга.

Природа этой магии не таит в себе никаких загадок. Это — магия власти.

Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти. Сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы», — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!»

Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью.

Прочитав это, я подумал: «Неужели и у них тоже эта вспышка истерической любви к Сталину была сублимацией страха?» Но быстро отогнал от себя эту мысль: как-то неловко мне было моделировать сознание таких людей по образу и подобию своему. А совсем недавно — в мемуарах Эммы Герштейн — попалось мне приведенное там письмо Татьяны Максимовны Литвиновой — как раз на эту тему:

Когда в дневнике К.И. читала об их (то есть Чуковского и Пастернака. — Б. С.) искренней любви к «вурдалаку», я подумала — ведь это истерика. И еще, что подо всем этим все же был и страх — «страх Божий». Сужу по себе, по своему впечатлению, когда — единственный раз слышала и видела Сталина, выступавшего на съезде (1936?) по поводу конституции. Я его обожала! Власть — всевластность — желание броситься под колесницу Джаггернаута Отец, Бог — полюби меня!