Алчность: развлекательный роман - Эльфрида Елинек

Быстро остывший в холодном воздухе мотор теперь мягко постукивает, наконец-то едем дальше, чу, нет, послышалось, никаких звуков, кроме мотора. Жизнь продолжается, и земля снова отправлена восвояси, спасибо, но вы ошиблись адресом. Однако земля не отдаёт то, что однажды получила. Иногда она может дать что-то взаймы, если долго просить и жаловаться. Бездна ненадолго приоткроется и тут же сомкнётся снова. Жалюзи опущены. Вороны не успевают появиться, они теперь появляются почта исключительно в Тироле. Так далеко они не летают. Зато они могут говорить. Но сейчас они обиженно молчат, поскольку их долго путали с воронами. Без всякой причины Курт Яниш улыбается, ведь он на поле битвы, и для этой цели спускается на поле, к сухому берегу реки, где рядом с шумным потоком дремлют бумажные носовые платки в своих гнёздах, которые они свили себе сами, из самих себя, как Вечносущее. Внимательные глаза Курта Яниша обыскивают землю, его внимательные руки держат карманный фонарь, включённый на ступень 2 (не мигать, нам нужен скользящий свет, мы и без того нервничаем!). Его руки ещё немного дрожат. Он нагибается и с омерзением заползает в пусты, освещает землю, пядь за пядью. Тут ничего нет, кроме полузамёрзшей грязи, но как знать, что могут обнаружить несколько тонко настроенных инструментов в лаборатории, в верных руках специалистов? Органы чувств человека должны быть тоньше, чем у созданных им приборов, но это не так, иначе бы их не создавали. Тёмный склон, отдашь ты или нет то, что прикарманил? С такими ордами людей, которые слоняются в горах и колесят по лесу на велосипедах, всего не соберёшь, что остаётся после них. И всей жандармерии не управиться, и нечего стараться. Но этот жандарм всё равно ползает под кустами, для очистки совести: я ведь ищу, я не виноват, что не нахожу, момент, это было здесь или там? Не могу вспомнить. Тот куст колючий, иголки так и метят в глаз, как вороны, злобное маленькое войско, которое, почти истреблённое, сплачивается, чтобы оказать последнее сопротивление. Нет, под этот куст бы мы не заползли, мы бы поцарапались и нанесли себе полосатую татуировку на кожу, вместо того чтобы свести кожу с кожей. Габи отказалась бы заползти сюда: ах её кожа, ах её джинсы, ах её новая куртка, бэ-э. Как всегда. Нюни. Те, кого бьют, иногда кричат, ничего не поделаешь. Кроме того, она боялась бы наткнуться на кучу. Крику было бы, а туристы любят присесть под такими кустами, если им жалко денег зайти в харчевню, а облегчить хочется, но только не кошелёк. Нет. Я думаю, это было где-то дальше, вон там вернее, там маленькая полянка, окружённая зеленью кустиков, ё-моё, смотри-ка, почки, такие нежные, уже зелёные! Жандарм светит фонарём, но по-прежнему ничего не видит, что было бы для него важно. Изредка блеснёт в свете поискового луча обёртка от сладости, будто в насмешку над ищущим, на ней ещё свежи следы рук, на этом целлофане от леденцов против кашля. Ему и за сто лет не сгнить, ещё и наши внуки будут любоваться блеском этой находки из леденцовой эры, если, конечно, сунутся сюда со своими фонарями среди ночи, ускользнув от тысячи солнц, что ярче любой дискотеки.

Курт Яниш, не останавливайтесь, продолжайте поиск. Он ищет, тем исступлённее, чем безнадёжнее это кажется, как будто он должен сейчас спасти хотя бы собственные мысли, которые грозят из него ускользнуть. Нет, чего тут думать, мы лучше голыми руками будем рыться в застывшем дерьме едва отошедшей зимы. Курт Яниш дёргает зачем-то низкие ветки, потрясает ими, как кулаками, да что с них стрясёшь? Разве бумажные носовые платки растут на деревьях? Этот мужчина с удовольствием окружил бы себя деревьями ради ощущения дома как полной чаши, хоть дома никакого нет. Он всегда гонялся за домами-и что он получил? Извините за насмешку: естество он получил, ничего, кроме естества и его отправлений, которые он попирает теперь своими тяжёлыми туристскими ботинками, околачивая их о стволы в нарастающем приступе ярости. Он ломится сквозь чащу, как дикий зверь, бросается на ели, насколько ему это удаётся, ветки безумно густые, не продерёшься, он роется в полузамёрзшей грязи, которая, подтаяв от его тепла, течёт у него сквозь пальцы, потому что они не в силах заграбастать всё. Он ещё и кулаками бьёт по ней, уже и кровь сочится из запястья. Он мечется, как звук, который гонится за собственным эхом, потому что он его не слышал, а оно ему положено в горах, в двух экземплярах; он бежит в лес у реки, как будто страстно желая обнять деревья, жандарм, но деревья, как и многие люди, путают ненависть с любовью и приникают к нему, злому человеку, обвивают его, хотя он повыдёргивал у них все веточки и без всяких причин пинал стволы, которые легко одеты всего лишь в кору да лишайник. Они одеты не настолько хорошо, чтоб оказать гордое сопротивление. Теперь он даже землю роет у корней, Курт Яниш. Любому, кто это увидит, такое поведение покажется странным, ведь жандарм может оставить следы крови, тогда он действительно добьётся противоположного тому, чего хотел добиться. Этот лес обещает ему наломать ещё больше дров, и он, Курт Яниш, обещает после этого убраться. Это вам не то что утонуть, нет, гут приходят всякие животные, они тоже есть хотят и всё едят, но топиться ради этого они не станут. Также и наоборот: видите эту форель? У неё из разверстой пасти торчит задняя часть мышки. Как такое может быть? Что делается? Я не знаю, как закрыть эту пасть. Но и мышку доставать не буду. Тут у нас есть классный пастырь, который бросает своих подопечных, но не в воду же. Он здесь всегда для них, хоть и не всегда здесь, и он стоит на ринге, пока отпавшая челюсть наконец — но это же анекдот! — не улыбнётся ему из кустов, а верхнюю челюсть вместе с зубами не утащат другие звери; эй ты, я сыграл в ящик и грызу траву, что совсем не понравится моему зубному врачу. Он мне это категорически запретил. Жил-был у бабушки серенький козлик, бабушка козлика очень любила, тогда лучше отвернуться, потому что козлик откинул копыта, может потому, что она его не так уж любила, как думала. Так, пламя выбито, зубы тоже, копыта своё отбегали. Другому животному сегодня повезло больше, чем этому. Вот так. Всегда побеждает один, остальные проигрывают. Свет жизни, перед тем как губы сложились для поцелуя, который мог кого-то и разочаровать, погашен, очень уж это нежный язычок пламени, газа осталось совсем немного, он давно израсходован, и расход уже оплачен и списан с нашего счёта. Что тут бушует, словно мощное пламя? Язвительное ночное небо, которое по положению луны подсказывает нам время и что скоро начнётся «Время в картинках» по нашему ящику, про совсем другие времена, и, если мы хотим увидеть их своими глазами, самое время отправиться сейчас в более уютное место с современной мебелью.

И вот мы его уже имеем, МЕСТО, хорошенькую кухню-гостиную, намеренно обставленную в деревенском стиле и всё равно вздыхающую от недовольства, что лучше бы их набралось побольше, кухонь, от Дана или ещё от кого, на каждого члена семьи по одной, чтоб они образовали единый кухонный кружок, и чтоб каждая кухня в отдельном доме, но пока у нас только полтора дома, поскольку дом сына пока ещё принадлежит не ему. В эту кухню входят в своём собственном образе, не стыдясь, уверенные в своём авантюризме гости телевизионного реалити-шоу, где потустороння ведущая собирает канализационные стоки людей и, благословляя, окропляет ими головы миллионов, святая вода, вокруг которой мы сплачиваемся, чтобы убедиться: другие ещё хуже нас. Как это чудесно, я в блаженстве целый роман напишу, если надо. Вот этот. Они не исходят злобой, семейные люди в этой кухне, они радуются их новой собственности. Ребёнок Патрик получит для своих видеоигр свою отдельную комнату. Супруга сына получит целый подвал под прачечную и гладильную. Жена жандарма, может быть, получит зимний сад, чтобы там, в одиночку, держать пари с телевидением или принять телевизионным приёмником музыкальную группу, которая от души насмешит её, в одиночку, пока сама она не окажется запертой в одиночку. Сын жандарма получит целый этаж, чтобы-хобби каждого второго молодого человека — паять электронные схемы, которые людям совершенно ни к чему, потому что этих схем и так хватает. Он может предаваться там и второму своему хобби — игре на домашнем синтезаторе. Но поскольку это хобби у него слишком резво продвигается вперёд, он скоро его бросит. Сам жандарм получит вообще всё, что хочет, и будет чувствовать себя непривычно отягощенным своей большой собственностью. Сомнамбула с телом, высеченным из камня (с языком для женщин), которому приходится тащить на себе целый дом, а ему всё одно мало, хотя больше ему и не вынести. Мы видим: тёмные головы, склонившиеся над планом строения, который они смело похитили из одного выдвижного ящика и ещё смелее внесут в него изменения собственными фломастерами; в этой ванне они скоро будут плескаться, а в этом пристроенном эркере будут своими руками делать друг для друга неофициальные жесты, которые — тоже вручную, ничего покупного! — будут доходить до получателя в виде оплеух. Мы видим глаза, которые не могут оторваться от сплошных и пунктирных линий, завершая их на свой глазомер. Внутренний голос подсказывает мне, что эти люди совсем не думают о себе, они думают только о своём потомстве, которое в образе Патрика, жандармского внука, бездельничает перед телевизором, дерзко отбивая от себя чужие судьбы, зато каждый день принимая близко к сердцу кило печенья, но только такого, которое показывают в рекламе, обращённой исключительно к нашей молодёжи. Жандарм сейчас вновь появился дома, как будто его еле заманили, он мокрый, растрёпанный и грязный, но никаких объяснений он никогда не даёт. Идёт принять душ и переодеться, с его уст походя слетает, как засохшая глина, история с оленем. Это никого особенно не волнует, разве что редкий случай, что олень остался живым. Да, на какие вещи способна жизнь! Мы-то до сих пор считали, что только смерти по плечу любые трудности. Жизнь, в конце концов, дороже всего, если тебе её сохранили в госпитале, но и толковый каменщик, столяр, плотник на многое способны, если дать им волю, их счета в голове не укладываются, если голова не отличается усердием и старанием, о которых я здесь уже много говорила, но всякий раз это окупается. Кроме того, другие говорят об этом ещё больше, разве нет? Очень трудно говорить о нормальном. О свете лампы, который рассеивает темноту, о телевизоре, который разгоняет скуку, о разговорах за семейным столом, которые отпугивают призраков, об одежде, которая скрывает плохо сложённые тела людей или даже такое компактное, домашней резьбы произведение искусства, как Курт Яниш, которого хоть в краеведческом музее выставляй, или о плане строения, который постфактум отвергает свой собственный дом, я могла бы говорить бесконечно, ах, как всё это красиво, ибо всегда позволяет поработать над собой и над другими. И как я всё — таки счастлива, что мне позволено всё это здесь сказать. Спасибо большое за всё.