"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Не думал я, что она напишет, сказал ведь, что не вернусь.

— Дак слова — одно, а сердце всегда надеется. Поезжай к ней, Степа.

Лицо юноши озарилось радостью, но она тут же угасла.

— Не смогу я забрать ее. Мне в море надо уходить, далеко, надолго, да и кто нас повенчает, муж ведь у нее.

— Она и невенчаной за тобой пойдет. Для любящего сердца все эти обряды — пустое.

Воронцов удивленно покосился на тетку. Феодосия смотрела не на него, а на рейд, где стояли корабли.

— Нельзя так, — твердо возразил он. — Нельзя. Я могу погибнуть, кто о ней тогда позаботится? Не могу я ее на такую судьбу обрекать.

— Вот и объясни ей это, — безмятежно пожала плечами Феодосия. — Вот только… — она вдруг нахмурилась.

— Думал я об этом. — Степан набил трубку и закурил, и Вельяминова вдруг подумала, что не может разглядеть в этом почти уже взрослом мужчине того подростка, которого знала когда-то. — Мне, Федосья Никитична все равно. Пусть бы Белла ко мне и с дюжиной детей пришла, это ж ее дети. А значит, и мои.

— Коли б все так думали, меньше слез было бы в мире пролито. Так что езжай к ней, а то она, наверное, уже все глаза выплакала. Погоди-ка, а ну как с дитем она сейчас?

Степан покраснел.

— Не с дитем. Чай не мальчик я, знаю, что делать надо.

— Да уж не мальчик, — вздохнула Феодосия. — Отправляйся в этот ваш Танжер, только глупостей не натвори, Белле своей ты живым нужен. Когда вы отходите?

— Посмотрим, пока еще не загрузились полностью. Я с «Клариссой» до Гамбурга дойду, а там пересяду на корабль какой-нибудь, чтобы до Лондона добраться. Разберу дела свои и двину в Африку. — Степан сел в шлюпку и взялся за весла.

— А «Кларисса» куда? — Вельяминова крепко держала бившуюся на ветру шаль, и показалась она Воронцову птицей, что вот-вот развернет крылья и бросится навстречу урагану.

— Как Джеймс решит. Может, в Индию, а может, еще дальше. До завтра, — выкрикнул Степан уже с воды.

— До завтра. — Феодосия неотрывно смотрела на чернеющий в белой ночи четкий силуэт корабля.

На крепостной стене дул сильный ветер. Ладога — огромная, темно-синяя, чуть гульливая — простиралась перед ними на все стороны, уходя к горизонту, над которым клубились сахарные облака.

— Ненастье идет, — сказал Никита, вглядываясь в них.

— Как же вы обратно, коли шторм будет? — забеспокоился Вельяминов.

— Это разве шторм? Вот ближе к осени — то шторма, волны лодьи на берег выбрасывают.

Федосья небось рассказывала, как ее мать спасла, а сама померла потом. Аккурат на исходе лета то было. А сейчас пустяки, потрясет малость до устья Волхова, а там уже тихо будет.

— В хорошем месте князь Юрий Данилович крепость поставил. — Федор оглядел с высоты бастиона остров. Всюду кипела работа. Массивные стены были подлатаны, крыши отремонтированы, на дворе оружейники готовились поднимать на галереи пушки с ядрами.

Никита указал на запад.

— Вход в реку закрыт, выход тоже. Выходить туда вы, как я понимаю, — он усмехнулся, — не собираетесь, а кто придет сюда, того в Ладогу крепость не пустит.

— А вы дальше были? Вниз по Неве?

— Был. Вот там порт и надо строить, хоть место то болотистое и нездоровое, зато река в залив морской впадает, и он удобнее, чем в устье Наровы.

— На Нарове у нас уже крепость есть, та, что князь Московский Иван Великий поставил. — Федор перегнулся вниз. — Поднимайте, и так уже полдня провозились!

Пушки медленно поползли на канатах наверх.

— Так то оно так, — согласился Судаков. — Однако залив от ветра не защищен, да и от неприятеля тоже. А где Нева впадает — узко, островов много, один остров и вовсе у входа в залив, там бы и поставить крепость, никто вовек не сунется.

— По Ореховецкому миру, что ваши новгородцы со шведами заключали, не можем мы крепости на границе ставить. А там что ни на есть самая граница, — возразил Федор.

— Вы ж воевать собираетесь, — хмыкнул Никита. — Какое вам дело до договоров, хоша бы они и вечные были?

— Не со шведами воевать будем. А потом, Никита Григорьевич, — Федор усмешливо взглянул на тестя, — это кто это тебе сказал про войну?

— Птичка напела, — рассмеялся тот. — Выйди вон на базар в Новгороде, на цены глянь.

Народ все скупает подчистую. Я на соли за последний месяц столько сделал, сколько за год не выручал. Люди не слепые, видят, как царь сюда войска стягивает. Но не о том я с тобой хотел поговорить. Люди мы с тобой, Федор Васильевич, уже немолодые, мне пятьдесят шесть, а ты вроде на год меня старше, да?

— Пятьдесят семь на Федора Стратилата стукнуло.

— Ты, боярин, человек крепкий не по годам, могучий, однако все под Богом ходим. Конечно, может так случиться, что мы с тобой аредовы веки[2] проживем, а может и так, как с одним моим дружком давеча приключилось — пришел домой из лавки, прилег отдохнуть, да и не поднялся. А ему и пятидесяти не исполнилось. Тут же долговые расписки появились, вдова рыдает, сирот семеро по лавкам… — Никита горестно вздохнул.

— Ты к чему клонишь, Никита Григорьевич?

— К тому, что дочь у меня одна и внучка тоже единственная. Ты сейчас на войну уйдешь, я тоже. Вона Ладога, — указал Судаков себе за спину, — заберет, да и не отдаст.

— Федосья с Марфой по моей духовной не обижены, ты ведь читал запись.

— Бумага, Федя, она бумагой и остается. Коли тебя на свете не будет, ты уж не серчай на меня, думаешь, Матвей твой так и отдаст вдове твоей да дочери все, что им причитается? — жестко спросил Судаков.

Федору вспомнились слова, брошенные когда-то в сердцах сыну в горнице у Воронцовых.

«Что трус ты, сызмальства твоего знаю, но не думал, что ни совести ни чести не имеешь».

— Может и не отдать, — нехотя признал он.

— Ну вот, а ни ты, ни я из могил не подымемся, чтобы ее защитить. Тако же и царь. Матвей, слыхал я, в полюбовниках у него ходит? — исподлобья взглянул Никита Судаков.

По лицу Вельяминова заходили желваки.

— Да ты охолони, боярин, — похлопал его по плечу тесть. — Дело известное, шила в мешке не утаишь. Матвей твой пусть с кем хочет, с тем и блудит, мне сие неважно, однако навряд Иван Васильевич его обижать станет, так?

— Выходит, что так.

— То бишь забота о твоей жене и дочери на мои плечи ложится. Коли ты с войны не вернешься, а я жить буду, в том разе не переживай, за мной они как за стеной каменной. А вот ежели я первым сгину, на этот случай придумал я кое-что.

Книга, которую Феодосия нашла в библиотеке у Клюге, называлась Ars Amatoria[3], и была запрятана за толстыми томами истории Геродота. Написал ту книгу римский поэт Овидий.

Дойдя до третьей части поэмы, она почувствовала, что щеки ее пылают. Хорошо, что Марфа еще не бойко латынь разбирает, подумала женщина, переворачивая страницу. Дальше ее встретили такие строки, что она смятенно оглянулась, хоть и знала, что рядом нет никого.

Мужа она не видела с марта, прошло пять месяцев с тех пор, как он уехал на север. Раньше они тоже, бывало, расставались надолго, Федор ходил на Казань, к низовьям Волги, в Астрахань, на границу Дикого Поля, но в Москве особо скучать некогда— то хлопоты домашние, то служба при царице, в Колывани же все было иначе.

Здесь она свободно ходила одна по улице, как в своем новгородском детстве. На Москве невозможно было себе представить, что замужняя боярыня куда-то пойдет одна — только со слугами, только в возке. И мужи московские опускали, завидев ее, глаза, упаси Боже встретиться взглядом с женщиной, ибо она есть сосуд соблазна. Здесь Феодосия чувствовала на себе совсем иные взгляды.

Она отложила книгу и задула свечу, улегшись, как любила, на правый бок, подложив руку под голову. Глаза, что виделись ей, — ровно стоял он сейчас рядом, — были серо-зеленые, и была в них не привычная спокойная уверенность, а тоска. Такая тоска, что хотелось птицей перелететь к нему и хоть немного, хоть чем, тоску ту отвести.