Биография любви. Леонид Филатов - Нина Шацкая

Через 10 минут звонок:

— Я переговорил с зам. министра здравоохранения, есть место в ЦКБ.

Не хочется быть неблагодарной, но до сих пор меня не покидает ощущение того, что отправка Лёни в ЦКБ была чудовищной моей ошибкой. Куда угодно, но не в ЦКБ, где он лежал не один раз, и хотя бы какая-нибудь от этого была польза. Правда, гайморит ему там все-таки вылечили — слава богу!

Но времени на размышления тогда не было, некогда было раздумывать — туда везти или не туда; только бы скорей начали Лёню лечить. И опять долгое ожидание «скорой». Утром к нам пришла соседка по даче Кошелева Галя, которая много времени спустя меня поправила: «Лёня не сразу плохо себя почувствовал, перед вызовом „скорой“ он чувствовал себя нормально, а трудно дышать он стал позже, через час, наверное».

Я ошалело бегала, собирая вещи, лекарства. Уже потом я не могла вспомнить, как приехала «скорая», как несли Лёню в машину, где находилась я — в машине с Лёней или с водителем, я ничего не могла вспомнить. Не помню и сейчас: паника и ужас напрочь стерли память. Помню только, как, приехав в больницу, мне передали Лёнину дубленку, шапку, сапоги, а услышав, что его хотят поместить в обычную палату, я категорически потребовала положить его в реанимацию. Положили в палату интенсивной терапии, что не есть реанимация. В посмертном эпикризе читаю: настоящее ухудшение с 10.10.03, когда после переохлаждения отметил усиление кашля, повысилась температура до 39 градусов, значительно усилилась одышка. Все — вранье! Ни слова правды. То есть три дня Лёня кашляет, кашель усиливается, а мне вроде бы все равно?! Если бы это было так, то как он, этот кашель, мог враз прекратиться с приездом «скорой»? Не кашлял он и в больнице те два дня, когда еще был в сознании. Зачем врачам ЦКБ нужна была эта неправда? Потом, в больнице, я узнала, что 16-го или 17-го — не помню числа, собрался консилиум врачей, которые голосовали — сохранять почку или нет. Перевысил один голос. Мне отдают все лекарства, обеспечивающие жизнь почке. И в этот день Лёня был приговорен. Почка стала отторгаться. Да, было воспаление легких, а умер он от отека всего организма и мозга.

Утром я у Лёнечки. В палате интенсивной терапии трое больных. У него в носу кислородная трубка, которая то и дело выскакивает, я поправляю. «Нюська, какой позор, меня раздели и надели короткую рубаху», — жалуется он. Я понимаю его неудобство: рядом совсем молоденькие медсестры, очевидно, практикантки. Нахожу какие-то слова, которые, как мне кажется, должны были его успокоить. «Я очень хочу курить», — просит он медбрата. Отключили аппарат, повезли по коридору туда, где курят. Курили оба молча. Это была последняя Лёнина сигарета.

Родненький (без сознания) с кислородной трубкой уже во рту, глаза закрыты. Во рту куски марли или ваты, которые ему мешали. Он старался от них избавиться, тем более что услышал мой голос. Я наклонилась к нему: «Лёнечка, любимый, так надо, все будет хорошо». Это, наверное, его успокоило. Молоденькая сестричка сказала мне: «Леонид Алексеевич все слышит. А когда смог говорить, даже назвал наши имена». В этот день меня просят съездить за Лёниными анализами. Дали адрес: ул. Гамалея, дом такой-то Б. Бегу к машине, думая, что это нужно срочно, превышаю разумную скорость. Приехала — такого дома вообще не существует. Спрашиваю у прохожих, где можно получить результаты анализов, если не в поликлинике. Кто-то называет строение с окошечком на улицу. Нахожу это место, спрашиваю. Там действительно сдают анализы, но это мне не нужно.

Опять поиски несуществующего дома. Прочесала, по-моему, всю улицу. «Попробуйте пройти через тот двор, в конце которого будет стоять желтое здание. Может быть, вам там повезет?» — подсказал кто-то. Нашла желтое здание. Вошла в подъезд. Там стояло несколько человек, к которым я обратилась с моим вопросом. «Не знаем», — пожали те плечами. И вдруг проходившая мимо женщина приглашает меня следовать за ней. Кажется, она знает, где это. Лифт. Нажимается нужная кнопка. На этаже показывается нужная дверь. Вхожу в кабинет и — неужели? — анализы Л. Филатова есть, и я могу мчать обратно в ЦКБ. Когда приехала, оказалось, что «можно было и не спешить, это уж не так было и срочно»: анализы были продиктованы по телефону. А я с высунутым языком… Последующие дни я пребывала в паническом состоянии. Лёня Ярмольник смог достать какое-то редкое лекарство, действие которого должно было распространяться на все вирусы, так как врачи не могли распознать, какой именно вирус развивает болезнь. Потом мне позвонили из больницы (утром), сказали, что Лёня дал согласие на операцию, благодаря которой кислородная трубка должна была напрямую насыщать кислородом легкие. Когда это было? Какого числа? 18-го? 19-го? По телевизору каждый день передавали информацию-бюллетень о Лёнином здоровье. Лёня Ярмольник открыл счет, куда люди могли переводить деньги Лёне на лекарства, на содержание в больнице, а потом уже и на похороны. «Нина, не думай о деньгах. Похороны я возьму на себя», — сказал мне потом Лёня.

Сейчас, когда мне случается проезжать мимо дорожки со входом в ЦКБ, мне становится не по себе, я вспоминаю каждодневные встречи с Лёнечкой по 6–7 часов. Лёнечка с закрытыми глазами. Любимое, родное лицо, которое всего несколько дней назад нам всем улыбалось, а теперь такое беспомощное. Я безостановочно глажу его руки и беспрестанно говорю, говорю, говорю. Мысленно целую глаза, лоб, щеки, губы, — прикоснуться не решаюсь: не разрешено. Украдкой целую под простыней руку в надежде, что родненький почувствует и как-нибудь обнаружит, что слышит меня. Оглядываюсь — никого, только по обе стороны от Лёнечки еще двое таких же несчастных, и такое чувство, что никому они не нужны, никого нет рядом, не суетятся обеспокоенные врачи. Никого. Жутковатая палата с тусклым светом. Гнетущая атмосфера. Чувствую легкий сквозняк, защипало в носу. Как можно?! Зову врача, который отмахивается: «Никаких сквозняков у нас нет». А сквозняк каждый раз, как открываются двери. И Лёня под легкой простынкой между открытой фрамугой и дверью. Я чувствую холодный октябрьский воздух. Хочется выть, кричать, схватить его в охапку и бежать, бежать — не знаю куда, но отсюда подальше. С ужасом думаю, как же он останется тут один без меня? Я должна уходить. Остаться на ночь не разрешают, спасибо, что разрешили весь день находиться возле. За стеклянной перегородкой сидит, кажется, безучастная врач, что-то там листает, ни разу не подошла к Лёне, только какая-то сестра буднично заменяет какие-то склянки с лекарствами над Лёниной головой. Невероятно: за стенами этой больницы живут люди, которые волнуются, переживают за здоровье моего родного человека, а здесь меня не оставляет ощущение бездушия, безразличия. От слез слипаются глаза. Бегу на 10 минут в курительную комнату, что находится на другом этаже. Сердце вот-вот лопнет от рыданий, выбивающих мозги. Страх, отчаяние, ужас. Две сестрички, обсуждая свои проблемы, хохочут. У кого-то жизнь продолжается. Хохот режет ухо, оскорбляет. Бегу назад к любимому. Опять беру руку, глажу и опять говорю, не умолкая, одно и то же: «Родной мой, любимый, счастье мое, все будет хорошо, я с тобою, я с тобою». И вдруг Лёнечка наконец-то меня услышал!