Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Букиниста» – как храма таинств сретенских – на углу Печатникова переулка мне было довольно. Уже небольшой девочкой я там бывала и привязалась к нему, хотя бы потому что там нашелся «Волшебник Изумрудного города», педантично мной вырезаемый из «Пионерской правды».
Впрочем, в школу я отправилась уже на Соколе, вот ведь как. Родители взяли да и поменялись квартирами с моим дедом. Это он обитал в солидной квартире на углу Балтийской улицы, в профессорском доме, после войны и победы – туда дедушка вернулся из Ленинграда. И вот со своей бывшей женой, моей бабкой, он великодушно обменялся жилищами. Наша немалая семья – бабушка и папа с мамой, и мы с братом, и наша баба Груша – все мы кряхтя перебрались на Сокол, а дед с женой – именно что на Сретенку.
Я неважнецки справилась с переездом. Мне следовало идти в школу, брат тоже покинул известную 16-ю французскую школу на Сретенке и попал ровно в английскую 9-ю на Войковской, подготовка позволяла… Я рыдала. Родители поражались. Брат хмыкал критически. С этим не все понятно. Годы прошли, а оно все непонятно. Папа работал в Химках – и этот переезд был для него недурен совсем… Мама еще некоторое время работала в Институте курортологии на Кутузовском, метро от «Сокола» до «Маяковской» везло, и этой старой красивейшей станции я была обучена очень быстро. И всё же Сретенка не уходила. Не покидала меня. Я вырывала руку, но она держала цепко.
Держит и по сей день. Какая-то тайна в этом есть, всего не расскажешь. Я и сама рада бы понять, в чем тут дело. Пока не разобралась… ну, еще небольшое время у меня есть на то, чтобы разобраться.
«Теребит меня старуша …»
Теребит меня старушаЗа рукавчик шаровар.Мы выходим, баба Груша,На Рождественский бульвар.Запахни мне туго шубку,Обвяжи кашне не зря —Ведь морозец не на шуткуНа седьмое января.Не забудь меня, старуша,Пригляди еще за мной —С этой горки, баба Груша,Соскользну я на Цветной.Понесет меня, былинку,Раскровившую губу,То ли к цирку, то ли к рынку,То ли в самую Трубу.Отведи меня, старуша,На бульвар под Рождество.Я зачем-то, баба Груша,Не забыла ничего.Не забыла, не забыла,Не забыла, не смогла —Как мне Сретенка светилаИ Рождественка цвела.«На Серебряном, на Сретенском крыльце …»
Памяти Юрия Штерна
На Серебряном, на Сретенском крыльцеМы сидели с первой мукой на лице.С первой болью, как от жала стрекозы, —Если б девочка бежала от грозы.С первым зайчиком соседское окно.С первым мальчиком недетское кино.С первым братцем по грудному молоку…Это вкратце. Тут длиннее не могу.На Серебряном, на Сретенском крыльцеМы лежали, как на сахарном яйце.На пасхальном кумаче, почти в гробу,Со звездою в высоко клейменном лбу.На Серебряном, на Сретенском крыльцеВот стоим как в эпилоге, как в конце.Что мы можем тут, на берегу реки,Где мы плавали, теченью вопреки?А мы можем, от беды на волосок,Слышать Сретенки-старушки голосок.Он звучит, почти невыносимо чист —Мой мизинчик. Магазинчик «Букинист».«Картинка иль, может, отметинка?…»
Картинка иль, может, отметинка?Отметинка на судьбе…Кретинка, да это же СретенкаВисит у тебя на губе!Дело не в водоворотах,А опять во мне одной.Дело в Сретенских воротах,Что захлопнулись за мной.Я не то чтобы с нею выросла,Но она меня родила.Это палочка детского вирусаОболочку мою взяла.Дело не в водоворотах,А опять во мне одной.Дело в Сретенских воротах,Что захлопнулись за мной.Уж не знаю я, что есть родина,Но никто меня не украдет,Ибо Сретенка – это родинка,Это до смерти не пройдет.Дело не в водоворотах,А опять во мне одной.Дело в Сретенских воротах,Что захлопнулись за мной.Юрий Арабов
Времена года. ВДНХ
1
Когда я думаю о времени, то ловлю себя на мысли о том, что последние лет двадцать-тридцать почти не чувствую его течения. Ощущение старения, некой тоскливой пресыщенности, которое наступает после сорока, мало что прибавляет к чувству времени. Да, нынешние фотографии, если сравнить их с прошлыми, на которых запечатлен автор этих строк, кое-что объясняют. Объясняют, в частности, что небытие не дремлет, что смерть трудится над чертами, стараясь привести их к нужному результату, как муравьи трудятся над созданием своей кучи, кропотливо и верно. Но время от этого не становится более ощутимым, оно пропадает или скрывается в глубине бодрствующего сознания. И лишь изредка, когда удается вырваться в лес, вдруг чувствуешь смену его этапов, движение по кругу, которое остановится лишь тогда, когда будет вырублено последнее деревце. Похоже, известные слова о том, что «времени больше не будет», сказаны о нас, горожанах, и в каком-то смысле мы уже обитаем без времени в томительной и душной вечности, лишенные надежд и каких-либо духовных перспектив.
Однако в детстве смена времен года переживалась значительно острее, чем сейчас, и мне думается, не столько из-за того, что маленький человек более восприимчив и раним, нежели взрослый. Просто мы с матерью жили на самой окраине Москвы, за Всесоюзной сельхозвыставкой, которая в те далекие времена называлась не ВДНХ, а ВСХВ. Жили в двухэтажном бараке, придавленном с трех сторон обширными лесными массивами. С востока к нам подступал Лосиный остров, считавшийся чуть ли не другим материком, и в него я попал уже в юности, недоумевая, отчего я не был здесь раньше. С севера за нашим бараком текла быстрая Яуза. Уже в пятидесятых она была мутноватой, а сегодня превратилась в сточную канаву, что не замерзает даже в лютые морозы, а лишь дымится, как поставленная на огонь пустая сковородка. Раньше в ней попадалась доброкачественная рыба; последняя щука, по моим опросам, в наших краях была выловлена в 1959 году, а лещи водились до середины шестидесятых. За Яузой располагалось село Леоново с белоснежной церковью Ризоположения Пресвятой Богородицы, построенной в начале XVIII века. Эта церковь никогда не закрывалась, пережив и ленинско-сталинские погромы, и хрущевский «научный атеизм», и брежневское равнодушие. Ее желтые луковицы отражались в леоновском пруду, в котором плавала пара лебедей и время от времени кто-то тонул. В начале шестидесятых местная камвольно-отделочная фабрика спустила туда краситель, рыба всплыла кверху брюхом, а лебеди улетели и не прилетали больше никогда. За селом проходила (и проходит до сегодняшнего дня) Окружная железная дорога, по которой грохотали грузовые составы. За железной дорогой начиналось Подмосковье с подрубленным лесом и садами, о котором ходили смутные и недостоверные слухи. Говорили, что владельцы частных домов укрывают краденое и что на кривые улочки забредают иногда дикие звери, в частности волки. О медведях я тогда не слышал, но, судя по тому, что теперь на этом месте построен микрорайон Медведково, косолапые встречались и там. Наконец, с запада к нам почти вплотную подступал Главный ботанический сад, включивший в себя бывшие лесные владения графа Шереметева. Сохранилась и сама графская усадьба в Останкине со статуями во дворе, которые на зиму забивались досками от холодов и снега. Неугомонный Хрущев имел планы по отношению к этой местности. Он, в частности, хотел пустить электрички по Окружной железной дороге и углубить русло нашей Яузы, чтобы по ней ходили прогулочные катера от Москвы-реки до Ботанического сада. Но Хрущева сняли, и этим планам не суждено было сбыться.
