Сказание о Мануэле. Том 1 - Джеймс Кейбелл

— Должно быть, я побледнел от голода, дитя мое. Так что, по — моему, нам с тобой лучше пойти пообедать.

Глава XXXVIII

Прощание с Сускинд

После обеда дон Мануэль один зашел в Комнату Заполя, снарядился как следует и в последний раз вылез из заколдованного окна. Говорят, что его последнее посещение глубин было ужасным, и повествуется о том, что из всех деяний наполненной событиями жизни дона Мануэля совершенное в тот день было самым зловещим. Но он прошел через все благодаря своему снаряжению и твердому сердцу. И по возвращении дон Мануэль сжимал в руках, вымазанных в крови, прядь прекрасных соломенных волос.

Он в последний раз обернулся на серые глубины. Некая девушка в короне бесшумно поднялась рядом с ним — вся румяно — бледная, — обхватила его своими окровавленными прелестными руками, прижала к своей израненной груди и поцеловала в последний раз. Затем ее руки отпустили дона Мануэля, и она была поглощена серыми сладкопахнущими глубинами.

— Прощай, королева Сускинд, — говорит граф Мануэль. — Ты, которая не была человеком, но знала лишь правду обо всем сущем, никогда не могла понять наших дурацких человеческих взглядов. Иначе ты бы никогда не затребовала цену, которую я не могу заплатить.

— Плачь, плачь же по Сускинд! — сказал после Лубрикан, тихо воя в сером, пахнущем апрелем полумраке. — Ибо она одна знала тайну сохранения того недовольства, что божественно там, где все остальное чахнет с годами и опускается до животной покорности.

— Что ж, да, но несчастье не является истинным желанием человека, — ответил Мануэль. — Я знаю, так как изведал и счастье, и несчастье, но ни одно из них меня не удовлетворило.

— Плачь, плачь же по Сускинд! — воскликнул затем нежный и тонкий голосок Гинцельманна. — Ибо именно она полюбила бы тебя, Мануэль, такой любовью, о которой мечтает юность и которой нет нигде с твоей стороны окна, где все женщины превращаются в дурацкие фигуры из теплой земли, а любовь чахнет с годами и опускается до животной покорности.

— Это правда, — сказал Мануэль. — Вся моя последующая жизнь окажется утомительным занятием из — за длительного желания любви Сускинд, уст Сускинд, грозной красоты ее юности и всего благородного недовольства юности. Но чары Альвов сняты с головы моего ребенка, и Мелицента будет жить так же, как живет Ниафер, а так будет лучше для всех нас, и я удовлетворен.

А снизу послышалось множество голосов, бессвязно воющих:

— Мы плачем по Сускинд. Сускинд убита единственным оружием, которое могло ее убить. И все мы плачем по Сускинд, которая была красивейшей, мудрейшей и самой безрассудной из королев. Пусть все спрятанные дети плачут по Сускинд, сердцем и жизнью которой был апрель, и которая отважно устраивала заговоры против лишенных воображения богов, и которая была искромсана ради сохранения волос совершенно заурядного ребенка.

— А тот юный Мануэль, который в свое время был своенравным героем, и который мучился под гнетом упорядоченных заблуждений, и который повсюду расхаживал с высоко поднятой головой, хвастаясь, что следует своим помыслам и своему желанию… что ж, тот юный малый тоже мертв, — сказал дон Мануэль с кривой усмешкой. — Ибо уважаемый всеми граф Пуактесмский должен быть тем каким ему повелевают быть воля, вера и нужды остальных. И этому не помочь, и от этого убежать, и с этой стороны окна должны соблюдаться наши старые внешние приличия, чтобы все мы не сошли с ума.

— Мы плачем, протяжно запевая погребальную песнь по Сускинд…

— Но я, который не плачу… я пою погребальную песнь по Мануэлю. Впоследствии я во всем должен быть рассудителен, и я больше никогда не буду всем недоволен, и я должен есть и спать, как это делают животные, и, возможно, даже начну думать благодушно о своей смерти и славном воскресении. Да — да, все это несомненно, и я никогда не смогу отправиться в путешествие, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить. И во мне больше не возникает желания совершить это, ибо мои поступки окутаны неким облаком, и меня преследует некий шепот, и я тоже чахну и опускаюсь до животной покорности. Между тем ни один волос не упал с детской головки, и я удовлетворен.

— Пусть все спрятанные дети и все живущие, кроме высокого седого сына Ориандра, чья кровь — соленая морская вода, плачут по Сускинд! Сускинд мертва, но не запятнана человеческим грехом и не спасена драгоценной кровью Христа, и юность исчезла из этого мира. О, плачьте, ибо весь мир становится холодным, как сын Ориандра.

— А Ориандр тоже мертв, что я отлично знаю, так как в свое время его убил. Теперь мое время уходит, и я ухожу вместе с ним, дабы уступить Дорогу своим детям так же, как волей — неволей он уступил дорогу мне. И в свое время эти дети, а за ними их дети тоже уйдут. Юность обязана убивать старость. Сейчас я не могу догадаться, почему так Должно быть, да и не вижу в этом хоть какого — то толка и не нахожу в себе того, что гарантирует Доверие управляющих свыше богов. Но несомненно, что ни один волос не упал с детской головки, и несомненно, я удовлетворен.

Сказав это, старик закрыл окно.

А через мгновение вошла и стала приставать к нему маленькая Мелицента, и она была необычайно грязна и растрепана, так как каталась на террасе по земле и потеряла половину пуговиц. И дон Мануэль печально вытер ей нос. Внезапно он рассмеялся и поцеловал ее, а потом сказал, что нужно послать за каменщиками и заложить третье окно Заполя, чтобы его никогда больше нельзя было открыть и дышать туманным сладкопахнущим воздухом весны.

Глава XXXIX

Уход Мануэля

Когда же дон Мануэль отвернулся от окна Заполя, ему показалось, что дверь приоткрыл тот юный Горвендил и, пристально посмотрев какое — то мгновение на дона Мануэля, ушел прочь. Это произошло, если это вообще произошло, настолько тихо и быстро, что граф Мануэль не мог быть в этом полностью уверен. Но он не мог питать сомнений относительно другого человека, оказавшегося перед ним. Нельзя было понять, как этот худощавый незнакомец вошел в личные покои графа Пуактесмского, да у Мануэля и не было нужды гадать о подоплеке этого вторжения, ибо вновь прибывший, в конце концов, был немного знаком графу.

Поэтому Мануэль ничего не сказал, а просто стоял, поглаживая круглую соломенную головку маленькой Мелиценты. Незнакомец ждал, тоже не произнося ни слова. Полная тишина царила до тех пор, пока где — то вдали не завыла собака.

— Да, несомненно, — сказал дон Мануэль, — можно было догадаться, что моя жизнь связана с жизнью Сускинд, так как мое стремление к ней является единственным желанием, которое осталось неудовлетворенным. О, всадник на белом коне, добро пожаловать.