Островитяния. Том третий - Остин Райт

— Хочешь, чтобы я зазналась?

— Я хочу, чтобы ты поняла и оценила, как ты мила, привлекательна, какая ты вообще.

— Что ж, если тебе так нравится… — вздохнула Глэдис.

— Ах, — сказал я, — пусть это понравится тебе самой, дорогая.

— Неужели тебе не хочется, чтобы я была скромнее?

— Я не хочу, чтобы ты слишком низко себя ставила.

— Но я и не ставлю себя низко! Ты специально делаешь мне комплименты или все же критикуешь?

— Я стараюсь помочь тебе освободиться.

— Разве я выгляжу несвободной?

— Не до конца.

— Я не хочу быть свободной! Я люблю тебя и хочу быть твоей!

— Мне приятно это слышать, если ты имеешь в виду, что тебе нравится любить меня… но ни я не принадлежу тебе, ни ты мне.

— Я принадлежу тебе, — ответила Глэдис чуточку обиженно, — иначе бы меня здесь не было. Разве принадлежать тебе — это не по-островитянски?

— Женщина принадлежит мужчине лишь настолько, насколько он — ее опора. А в других отношениях она вполне самостоятельна.

— Я чувствую, что принадлежу тебе. И не говори, что это не так.

— Не буду! Ты — моя. Я стану твоей опорой, а ты должна мне повиноваться.

— Клятву повиновения я, пожалуй, давать не буду, — рассмеялась Глэдис… Тут ее мысли вновь вернулись к Гартону, и она рассказала мне все, что он говорил о себе, о поместье Гартонов, о том, как прекрасна их провинция, и о белоснежном чуде — горе Омоа, возвышавшейся над долиной. Ее позабавило, что он называл себя «второй-сын-Гартона», но после его рассказов ей захотелось взглянуть на земли провинции Вантри, на горы и долины северо-западных провинций. Потом, словно признаваясь в чем-то особенном, она добавила, что Гартон не женат.

— Один из двух братьев часто остается холостяком, — сказал я.

Глэдис поинтересовалась почему, и я объяснил, что это происходит из-за бессознательного нежелания перенаселять поместье. Ей показалось, что в этом есть несправедливость по отношению к тем, кто вынужден вести холостую жизнь.

— Отчасти они находят утешение в заботе о своих племянниках и племянницах, которые здесь почти как родные дети и значат больше, чем в Америке.

— Но брак — не только в детях, — возразила Глэдис.

— Иногда такие мужчины заводят любовницу.

Глэдис посерьезнела и вдруг в упор взглянула на меня; щеки ее горели. Я понял, что она думает о Гартоне.

— Ты осуждаешь их? — спросил я.

— О нет, — быстро ответила Глэдис.

Я задумался — какие мысли роились сейчас в ее голове и даже заставили покраснеть?

Дорога вилась среди полей, рощ и пастбищ, скорее подстраиваясь к их очертаниям, чем меняя их. До этого я всего лишь раз ездил этим путем и, боясь заблудиться, внимательно следил за дорогой; Глэдис, чувствуя это, молча ехала сзади, сосредоточенно глядя по сторонам.

Было еще рано, а мы находились уже на полпути к усадьбе. Клочковатые облака отнесло далеко к востоку, показалось солнце. Воздух был чист и свеж. Когда мы будем на месте, нас встретит приветливая погода, похожая на ясный осенний день где-нибудь в Америке. Глэдис увидит усадьбу в ее лучшую пору — ранним вечером, в окружении полыхающих желтизной деревьев. Я предвкушал этот прекрасный момент, желая, чтобы он поскорее настал и можно было наконец приступить к мирной, дарующей уверенность работе — ради себя и ради Глэдис, хотя и побаивался, не будет ли она разочарована.

Сейчас вид у нее был счастливый, обворожительный; то въезжая в неровную тень придорожных деревьев, то вновь выезжая на солнце, она улыбалась всякий раз, как глаза ее встречались с моими. Дорога часто походила на аллею, лошади, переступая, шуршали опавшими листьями; изгороди и каменные стены подступали близко к обочине, а в промежутках между ними виднелись сжатые поля и перелески.

— Совсем как дома… или как в Англии, — сказала Глэдис. — Джон, я смогу полюбить все это.

Сердце мое радостно забилось.

Дорингский лес был прекрасен. Деревья стояли охваченные желтым и багряным пламенем. Мы остановились передохнуть, напоить лошадей и перекусить — тем, что захватили из Дворца.

Подложив руки под голову, Глэдис легла на плащ, глядя на верхушки полуобнаженных деревьев. Все шло так, как и должно было; течение времени стало неощутимо.

— А я почти и не устала, — сказала Глэдис.

— До усадьбы не больше десяти миль, меньше двух часов.

— Так близко? — рассеянно спросила Глэдис.

— Поспи, — ответил я. Она отрицательно покачала головой и посмотрела на меня снизу вверх.

— Я не могу… здесь.

— Помнишь, как ты спала на берегу, в Нантакете?

Она уклончиво улыбнулась:

— Мне было тогда стыдно, а потом… потом я не спала всю ночь. Когда я увидела, что ты понял, что я люблю тебя… Это было так неожиданно, по-настоящему, так чудесно. Я не могла уснуть всю ночь. — Ее ресницы вздрогнули и опустились.

Я лег рядом и, взяв ее руку в свою, почувствовал, как несет груз моего тела земля — неподатливая, а потому и самая прочная опора.

— Ты спала?

— Кажется, — ответила Глэдис все с той же — наполовину искренней, наполовину принужденной — интонацией. Она поднялась не совсем ловким, усталым движением, но с явным желанием скорее ехать дальше. Мы вновь сели на лошадей и тронулись в путь.

Дорога, которая легко прослеживалась, пока мы ехали окраиной леса, снова стала плутать среди фермерских наделов. Я ехал впереди и, напрягая зрение и память, старался припомнить, где нужно сворачивать, и сверял то, что видел, с тем, что, как мне казалось, должно было быть. Всякий раз, оглянувшись назад, я видел Глэдис, и было радостно ехать, отыскивая путь и зная, что, стоит обернуться, я увижу ее… Казалось, что иначе и быть не может. Однако она сделала выбор по своей воле и улыбалась мне в ответ, когда я, обернувшись, ловил ее взгляд.

Ветер стих, небо было ясным, синим; тени стали длиннее, и, сверкая каплями только что прошедшего дождя, зелень луговых трав, стволы деревьев и тонкие веточки с дрожащими на них багряными и желтыми листьями сияли яркими красками. Молчаливо ехавшая сзади — сквозь эту тишину и застывший покой, — Глэдис тоже казалась ослепительно ярким видением.

Мы проезжали мимо поместий, похожих на наше: здесь не было крутых, обрывистых склонов, невысокие, мягко очерченные холмы закрывали обзор, но вид местности поражал богатством и разнообразием. Сердце мое с трудом выдерживало наплыв новых впечатлений.

— Уже близко? — окликнул меня усталый, но радостный голос.

— Всего несколько миль, — ответил я, хотя про себя и решил не говорить ей, пока мы не подъедем к самой усадьбе. Пусть увидит ее, еще не зная, что мы наконец приехали, и, стряхнув усталость, поймет, что мы — дома.