Волкодав - Мария Васильевна Семенова

Двоюродная сестра Ниилит… У кого вообще мог повернуться язык назвать их сестрами? Теперь-то Волкодав отчётливо видел, что между двумя женщинами не было ни малейшего сходства.

И ещё кое-что. Гораздо более важное. На шее у “сердечного друга” по имени Бхубакаш играло и переливалось синими огнями, отражая пламя единственной свечи, дивное сапфировое ожерелье. Женщина держалась за него рукой: видно, во время утех это доставляло ей особое удовольствие. А теперь потрясение и испуг срастили её пальцы в судорожной хватке. Ожерелье оказалось единственной опорой, за которую она могла уцепиться, и сестра Ниилит уцепилась… да так, что без клещей пальцы не разожмёшь…

Волкодав стоял посреди комнаты и тихо качал головой. Он-то собирался, застукав прелюбодеев, под угрозой разоблачения вызнать, куда спрятали ожерелье. И добиться, чтобы назавтра отнесли его вейгилу: нашлось, мол, а значит, конюх не виноват, ошибочка вышла. Он и надеяться не смел, что всё окажется так просто.

Он кивнул Винитару:

– Хозяина приведи.

– Не надо!.. Не надо батюшку!.. – завыла молодая женщина и попыталась ползти к ним по ложу, не иначе, затем, чтобы упасть на колени. Рука, по-прежнему цеплявшаяся за ожерелье, удерживала её, но она этого не сознавала. – Если деньги… сколько надо, скажите…

– Лежи, где лежишь!.. – негромко прошипел Шамарган. Он даже никак не обозвал её. Но что-то свистнуло, и из подушки в вершке от лица распутницы полетел пух. Это Шамарган поднял с пола и метнул одну из шпилек, не так давно вынутых любящими руками из густого шёлка волос. Женщина ахнула и обратилась в статую, правда, статуя тут же принялась мелко дрожать. Замер и мужчина. Он вполне оценил бросок и оказался способен понять, что произойдёт, если белобрысый вместо безобидной шпильки возьмётся за нож.

Винитару между тем не удалось управиться совсем бесшумно. В недрах дома что-то тяжело рухнуло, но спустя очень мало времени кунс возник на пороге, подталкивая перед собой напутанного, ничего не соображающего хозяина дома.

На первый взгляд Шехмал Стумех показался Эвриху стариком. Он был тощ и сутул, с жидкими седыми волосами и такой же бородёнкой. Днём, на людях, он умел придать себе важный и значительный вид, но теперь, босой и полуголый, опирающийся на палку, он вызывал жалость пополам с лёгкой гадливостью, как обычно бывает при виде болезненной дряхлости… Дряхлости? Эврих мысленно сравнил внешность Стумеха и цветущей красавицы на постели. С трудом верилось, чтобы всего двадцать с небольшим лет назад этакая развалина сумела зачать подобную красавицу дочь… Хотя чего только не бывает… Зря ли пишут учёные мужи, что отец может быть стариком или мальчишкой, это не имеет значения, лишь бы мать пребывала в хорошей детородной поре… Эврих присмотрелся к мельнику пристальнее и понял, что первое впечатление всё-таки было ошибочно. Конечно, ведь ему полагалось быть моложе отца Ниилит, умершего лет десять назад совсем не старым мужчиной. Шехмала Стумеха высушили и согнули не годы, а тяжёлое горе или болезнь. Может, смерть жены пять лет назад. Может, ещё что…

И уж от сегодняшнего ему точно не предстояло помолодеть.

Стумех, сам полураздетый, довольно-таки бессмысленно разглядывал постель и два голых жалких тела на ней. Эти люди, так грубо нарушившие ночной покой его дома, – один из них, светловолосый, походя угомонил телохранителя у порога его спальни, чуть не вышибив парню мозги, – не были ворами. Они просто не могли ими быть, ибо разве он не в полной мере и не вовремя платил старшине чирахских воров должную мзду?.. Но тогда кто они? Стумех постепенно осознавал, что именно видели его глаза там, на расшитом покрывале смятой постели. Неужели это зять нанял головорезов для охраны своей супружеской чести?.. Эврих смотрел на трясущегося старика и время от времени строго напоминал себе: вот человек, продавший Ниилит в рабство. Однако вспоминалось почему-то совсем другое. Если верить слухам, почерпнутым неутомимым Шамарганом в чирахских трактирах, Стумех со времени кончины жены напрочь отошёл от хозяйства и перестал интересоваться даже торговлей, передав все дела наёмным помощникам. И не то что по своим мельницам не ездил – вообще редко появлялся из дому. Чем же были заняты его дни? А вот чем. Люди говорили – он писал письма покойной. Их потом сжигали в курильницах вместе с благовониями у неё на могиле. Этот человек продал в рабство свою кровинку, дитя умершего брата по имени Ниилит. Но против всякого здравого смысла Эвриху было его жаль. Богиня Милосердная и Карающая уже полной мерой воздала ему за святотатство, забрав ту единственную, которую Стумех, похоже, вправду любил. А теперь ещё и распутство дочери свалилось ему на плечи, словно куль муки, непосильный для сгорбленных плеч…

Посох у мельника был старинный, на полтора локтя превосходивший его рост, с верхним концом, искусно загнутым в полукольцо. Далёкие предки-пастухи такими ловили за заднюю ножку непослушных овец. Теперь это была принадлежность хозяина дома, старшего в роду. Наверное, тоже от брата унаследовал… Стумех сам излечил арранта от неуместной жалости, спросив неожиданно цепко и очень по-деловому:

– Сколько я должен заплатить вам, почтенные, за то, чтобы весть о случившемся в этом доме миновала ухо моего зятя?

Слово “зять” по-саккаремски было скомкано из целой фразы, которая, если её распрямить, звучала примерно так: “Хвала Богине, у меня есть ещё один сын!” Рядом с осквернённым супружеским ложем, в устах старика, привыкшего всему находить денежную меру, повседневное “сын-хвали-бо” прозвучало жестокой насмешкой. Которую, кажется, заметили все, кроме него самого.

– Мы не намерены губить ни тебя, ни твою дочь, – сказал Волкодав. Лицо у него было деревянное. – И серебро твоё нам ни к чему. Мы даже этого ничтожного, – он кивнул на замершего, обильно потеющего Бхубакаша, – не стремимся отдать на прилюдное оскопление как прелюбодея… хотя он того и заслуживает… Мы только желали, чтобы ты увидел ожерелье, считавшееся похищенным. И признал перед вейгилом, что оно никуда не пропадало из твоего дома.

Это последнее не могло вызвать сомнений даже на очень подозрительный взгляд. “Сердечный друг” стоял в постели на четвереньках, застигнутый броском Шамаргана посередине попытки вскочить. Шамоон по-прежнему держалась за драгоценный ошейник на его шее, точно повисший над пропастью – за последнюю древесную ветку. Очень трудно было начать утверждать, что-де ожерелье принесли извне и несчастных любовников силой вынудили его надеть…

– Да, да, – закивал Стумех. Самообладание начинало возвращаться к нему. – Утром мы отправимся к вейгилу, и я буду рад поведать ему о счастливой