Вилла Рено - Наталья Галкина

— Но если судьба пропавших воспоминаний неизвестна, неясно даже, были ли они вообще. Если в распоряжении нашем неотличимые от настоящих поддельные мемуары и даже доносы, да еще и заказных выдумок полно, что, спрашивается, можем мы знать об интересующем нас человеке? — спросил Полянский.

— Ну, не будем считать, что все утеряно раз и навсегда и никаких свидетелей не имеется, — бодро заметил протрезвевший Нечипоренко. — Вон та же вода, к примеру. Слышите ручей? Все помнит, всех. Если свидетельств нет,очевидцы почили, налейте-ка ковшик, плесните в стаканчик граненый, выпейте воды, закройте глаза. Осенит. Дастся вам знание, будьте уверены.

— Да, Полянский, да, ну и вид у вас очумелый, — хохотнул Савельев. — Вот такой у меня исторический консультант! Хлебнет колодезной из жбана — и консультирует. Но насчет водички — ох, лукавит, лукавит! Во фляжке-то у него не водичка, а молочко из-под бешеной коровки. А по архивам да библиотекам для вида исправно портки протирает.

— Вообще-то, — задумчиво сказал Полянский, — любое воспоминание — либо донос, либо ложная память, либо социальный заказ. Хотя бы отчасти. Подлинники редки. И всегда уйма исчезнувших мемуаров. И несостоявшихся мемуаристов. Думаю, люди с подлинными чувствами и истинными воспоминаниями вообще ничего не пишут, у них склонности к писательству нет, им ни к чему утерянное время искать.

«Не зря наметил я его вместо Урусова, — подумал Савельев, разглаживая усы. — Что-то в нем есть».

ГЛАВА 46.

СТОРОЖЕВЫЕ ПСЫ

Писатель Полянский, несмотря на возгласы Потоцкой («Не пейте на такой жаре сырую воду! Вас в детстве никто не учил, что воду нужно кипятить?»), послушно зачерпнул ручейной водицы, глотнул, зажмурился.

— Голоса какие-то. Мерещится: двое говорят. И, кстати, про пропавшую рукопись!

— Про пропавшую грамоту...

— Вы ему, Нечипоренко, из фляжки дайте глотнуть, ему на жаре не то что дуэт, ему хор споет, — сказал Вельтман.

По странному совпадению за станциями и холмами в этот момент и впрямь разговаривали, почти синхронно, два специалиста по академику Петрову — о пропавших мемуарах.

— Сдается мне, должна быть рукопись воспоминаний вдовы академика. Та, из которой потом машинописный сокращенный вариант сделали, то есть вариант журнальный.

— Где же, по-вашему, рукопись? Если в секретном архиве какого-нибудь дальнего ведомства, то нас это не касается. Кстати, ее и уничтожить могли.

— Чувствую, — сказал специалист специалисту, налив жестом лектора воды из графина в стакан, — чувствую, что целехонька, да в руки не дается. Родственники академика — люди упрямые, особенно женщины...

— Вы полагаете, рукопись хранится у внучки академика?

— Почему бы и нет?

— Дома или на даче?

— Она теперь живет на даче круглый год. Думаю, рукопись при ней, из рук не выпускает и никому не показывает. Если не показывает, стало быть, основания на то имеет.

— Вы меня заинтриговали. Впрочем, это ваши домыслы.

— Надо бы сии домыслы проверить.

— Как?

— Очень просто. Ключик к входной двери подобрать. Дождаться ночи. С веранды в чай снотворного хозяйке подсыпать, у нее на веранде вечно окна настежь. Зайти на дачу, тихонечко пошмонать. Хозяйка спит внизу, фотографии и бумаги держит на втором этаже. Второй этаж нам и нужен.

— Мне ваша идея не нравится.

— Мне она тоже не нравится. Но другого способа нет. Что это вы водой-то поперхнулись, когда я про снотворное сказал? Она и сама иногда принимает. Мы ведь не отравить уважаемую даму собираемся, а усыпить.

— Как же мы через окно к ее чаю полезем? В своем ли вы уме?

— Хорошо, не через окно. Зайдем ввечеру, наведаемся, визит нанесем, навестим, вы ее отвлечете, остальное мое дело. Я боюсь за судьбу гипотетической рукописи, пока там проныры киношники во главе со лжецом и спекулянтом Cавельевым крутятся.

— Чувства ваши абсолютно разделяю. Проныры, вруны, безответственные типы. Во что нам обойдется эта безответственная свобода слова, представить трудно. Выпустили джинна из бутылки, поди обратно загони, — и испил из графина.

— У хозяйки, чай, на даче собаки есть.

— Засидимся; уходя, и собакам подсыплем. Я, знаете, могу и пистолет достать, которым хищников усыпляют, у меня знакомые есть и в цирке, и в зоопарке.

И в солнечный летний вечерок, наполненный воздухом прозрачным, принялись они за исполнение задуманного. Старая женщина исправно выпила свой чай со снотворным, проводила гостей к ближайшей к дому калиточке; специалисты по академику пошли в Дом писателей дожидаться ночи и долго смотрели живописные работы маститого Степана Еремеевича, старого знакомого старшего специалиста. Хвалили они живопись, хвалили и коньяк. Как всегда, ночная тьма, потерявшая всякое терпение за время белых ночей, настала стремительно, пала на здешние дома, дерева, дороги и воды, подобно хищной птице Рок. На улицах зажглись фонари, в домах — окна. Стихали голоса, слышнее становился шум электричек, диминуэндо и крещендо" подъезд к станции, остановка, отъезд от станции. Псы перелаивались вдали, где-то вспыхивало и затихало «вау-у-у...» кошачьего концерта.

Научные сообщники долго сидели в полузапущенном саду писательского цома; в паре окон вызывающе стрекотали пишущие машинки, в остывающей граве пели кузнечики, подражая южным цикадам. Вышел на балкон невидимый мастер пера, светился огонек его сигареты, кому-то в комнате сказал он:

— Эх, взяли бы путевку в Пицунду, сейчас бы ночью купаться пошли, а тут ни то ни се, залив, бля, холодный.

Наконец настала тишина.

— Пора.

Тут фонари на улицах погасли, укрощенные обычным вечерне-ночным замыканием; к выключениям света, вызовам «аварийки», езде грузовика ее по ночным улицам давно местные дачники привыкли. Заговорщики посчитали сезонную аварию за знак судьбы, зажгли припасенные фонарики и двинулись к даче академика Петрова. Никого не встретили они. Тьма и тишь их объяли.

— Осторожно, не звякните щеколдой.

— Собак вроде не слышно...

— Да усыпил я их, спят, не беспокойтесь.

Они миновали несколько рядов елок: совсем маленькие, средние, выше человеческого роста; ряды напоминали лесозащитные полосы. Елки посажены были шуками и правнуками академика.

Впереди идущий остановился.

— Кто это там?

Силуэты вполне бодрствующих животных маячили между сараем и сторожкой.

— Овцы?

— Да откуда тут овцы? Думаю, это козы внучки академика пасутся.

— Пасутся? Ночью? А вы уверены, что среди них нет ни одной бодливой рогатой или вздорного козла и что не поднимут они гам и тарарам, стоит нам ближе подойти? И гусей в сарае разбудят, у гусей голоса дурные, громкие, недаром они Рим спасли.

— Не нравятся мне эти пасущиеся ночью чокнутые козы. Давайте вернемся, двинем в обход, войдем в калиточку возле дома, что в тупичке между домом и детским садом.

Но калиточка была закрыта изнутри на висячий замок.

— Что за мода комаровская вместо заборов ставить такие высокие металлические сетки? Забор мы бы перемахнули.

— Мы пойдем другим путем. До конца сетки идем, до обрыва, берем левее под самой кручей, из-под обрыва заберемся на лужайку с клумбами за домом.

— А там что? Сетка или забор?

— Там ничего. Обрыв.

Склон был крут, корни сосен, тальник, заросли жимолости мешали идти; зато за корни и ветви можно было цепляться, чтобы не покатиться кубарем вниз, в болотистые малые топи торфянистой земли лютиков, куриной слепоты, дремы, бурелома.

— Вода какая-то журчит, — сказал карабкающийся сзади.

— Ой! Черт, черт! — вскричал пробирающийся впереди впередсмотрящий. — Я провалился в воду! Чертов холодный ручей!

— Сколько их тут, этих ручьев? Погодите, сейчас я вам помогу... О, черт, черт! — с этими словами соскользнул в журчащую ледяную воду второй искатель приключений.

Первый, к тому моменту успевший выбраться на бережок, осведомился у товарища своего, зачем он, собственно, стоит по колено в ледяной воде.

— Тут дно мощеное, — отвечал товарищ, кляцая зубами, — точно кафель или плитка. Скользко. Боюсь упасть.

— А где ваш фонарик?

— Уронил. Утонул фонарик. Или уплыл.

— Сейчас посветим.

Часть ручейного дна, ключевого устоя, и впрямь напоминала бассейн фонтана: плотно пригнанные плитки, некогда белые, ныне цвета слоновой кости с зеленцою. То был любимый холодильник Ванды Федоровны, куда они с Татьяной Николаевной ставили кринки с молоком и маслом, бутылки козьего молока с притертыми пробками, где в мисках хранили завернутые в непромокаемую бумагу мясо или рыбу.

— Сейчас вылезу. Главное — жбан не задеть.

— Какой жбан?

— Да вон, коричневый, на дне кафельном стоит.

— Нет там ничего.

По воде шла рябь, ручей посмеивался.

Выбравшись из воды, заговорщики продолжали карабкаться вверх.