Песня, зовущая домой - Дорис Смит

— Я не хочу ему слишком надоедать, — сказала она про Колина, — но в эту поездку мне хотелось бы с ним встретиться. Конечно же, я должна вам объяснить. Энн была моей племянницей.

Я чуть не ахнула. Так это была тетушка, которая воспитывала Энн, и уж точно она скорее всего могла винить Колина за то, что брак оказался неудачным. И все же она во всеуслышание посылала ему свою любовь.

Когда я объяснила причины отсутствия Колина и Йена, я провела ее в спальню и оставила на попечение Руфи и Хани, пока я занималась чаем. Я не слишком ожидала, что Руфь будет занимать ее беседой, но к моему удовольствию, беседа завязалась — и очень оживленная.

— До чего же она стала хорошенькая, — объявила мисс Армстронг, когда мы пили чай. — И уже полна характера.

— Она похожа на свою мать, — пробормотала я, и моя гостья мгновение помолчала и вздохнула.

— Нет, Дебора. У бедняжки Энн характера было немного. — Она нерешительно продолжала. — Колин не рассказывал вам о ней?

— Почти ничего.

— Да, он не стал бы. Думаю, он слишком хороший человек, чтобы даже теперь кому-то все рассказать об этом. — Она помолчала. — Я во многом виновата, я знаю. Но я была так счастлива, когда Колин попросил руки Энн, и уговорила ее принять предложение. Ее, бедняжку, было просто уговорить.

Я внимательно рассматривала темные глаза, очки в темной оправе и довольно нелепую бледно-розовую шляпку, и думала: эта женщина принесла троим людям несчастье и с самыми лучшими намерениями.

— О, не думайте, что я много раз не жалела об этом, — призналась мисс Армстронг. — Она не была достаточно зрелой для брака, и материнство привело ее в ужас. Потом она заболела. Конечно, они дали ее болезни какое-то длинное название, но по-моему, она умерла потому, что ей просто не хотелось жить.

Почти в точности слова Адама, и как бы я ни любила Колина, трагический призрак Энн также взывал к моему сочувствию.

— Наверное, ей было тяжело, что Колин так часто отсутствовал. Разве он не был в отъезде, когда она умерла?

— А что он мог поделать, Дебора? Им надо было на что-то жить. И поверьте мне, никто понятия не имеет, сколько он потратил на то или другое новейшее лечение. У нее было все самое лучшее, и это мое единственное утешение. Был еще один человек — не буду говорить, как его звали, — который нравился Энн, но с ним у нее бы ничего не вышло.

Мне показалось несправедливым говорить так о столь глубоком и ранящем чувстве, как любовь Адама.

Но тетя Энн продолжала:

— Да, Колин и вправду был на гастролях в Австралии, когда она умерла. Улетел домой сразу же, как узнал, что ей хуже, но не успел вовремя. — Она помолчала, размышляя. — Не знаю, милая, может, никто здесь не пытался очернить Колина. Но если попытаются, знайте, что они грязны сами. Колин — хороший человек, слишком хороший для всего, что ему пришлось пережить.

Мы расстались в наилучших отношениях. Я довела ее до автобуса, сожалея, что не могу оставить Руфь надолго одну, чтобы отвезти ее в Глазго, и мы обменялись телефонами. К Новому году она должна была вернуться к сестре, и я обещала где-то в это время устроить ее встречу с Колином.

Я продержала Руфь в постели до вечера понедельника. К тому времени ее температура уже сутки была нормальной, и я позволила ей встать к чаю. Что бы у нее ни было, она исцелилась почти чудесным образом. Колин однажды сказал, что ее ничто не могло коснуться. Наверное, он был прав.

В канун Рождества (вечером мы встречали Колина) она и Йен уже не в силах были сдерживаться.

— Папе понравится елка? — (Елка мерцала в одном из высоких окон.) — Понравятся папе мои новые занавески?

Йен внес свой вклад:

— Папа может не узнать меня в этом пальто. — У него было новое полупальто с меховым воротником, в котором он выглядел просто шикарно.

Да, думала я, сама торопливо надевая темно-зеленые рейтузы и пальто в яркую сине-лилово-зеленую клетку, никто не мог бы меня обвинить в том, что мои подопечные плохо выглядят. Я вдруг запела песню, которая последние несколько недель не выходила у меня из головы:

Пусть будет мой Колин здоров и доволен,Мне нечего больше желать.Дай, Господи, силы, чтоб быть его милой,Его у причала встречать.

— Это про папу? — спросил Йен, делая круглые глаза. — Я этого раньше не слышал.

Они не узнали эту вступительную мелодию Колина, и никогда раньше их не брали его встречать при возвращении с гастролей.

Новый с иголочки аэропорт, в котором солнце играло на глади внутреннего бассейна, на огромных табло и черно-оранжевых указателях, совершенно вскружил им головы. К их полному удовлетворению, было объявлено о получасовой задержке рейса Колина.

— Ну и пусть. Мне здесь нравится, — объявил уже совершенно освоившийся Йен. — Дебора, сходим к табло посмотреть, что там изменилось? Сходим? — Он пока еще не называл меня мамой, и было бы нелепо из-за этого падать духом. Поразительным оказалось то, что Руфь называла, и так естественно, как будто делала это от рождения.

В песне этот другой Колин приплывал домой, и его жена, накинув платок, бежала к гавани. Я же просто сидела в ресторане самообслуживания с пурпурными шторами и лампами дневного света и жевала вафлю, раздумывая, обольется Йен кофе из переполненной чашки или нет. Но по существу между нами не было разницы. В моем сердце эхом повторялись ее слова:

Увижу ли снова его лицо,Услышу ль его слова?

И Колина двадцатого века тоже ждали «его домашние», во всяком случае те двое, что были для него дороже всего на свете, и та, которую его принципы накрепко связали с ними.

Если бы только всего-навсего на момент встречи можно было вернуться в восемнадцатый век, чтобы не успел корабль причалить, как Колин спрыгнул бы на берег и я бросилась в его объятия. Ты сума сошла, Дебора Белл — нет, Камерон? Мне удалось взять себя в руки, как раз когда закашляли громкоговорители.

— «Бритиш Эруэйз» объявляет прибытие рейса номер…

Вскочивший на ноги Йен успешно заглушил номер рейса, но «из Лондона» нам удалось расслышать.

Несколькими минутами позже пассажиры из Лондона — предрождественская толпа, нагруженная покупками, — высыпали в зал прибытия. За ними, не замечая нас, шел Колин с непокрытой головой. Воротник его пальто был поднят, шея обмотана шелковым шарфом.

— Папа! — как один возопили два камероновых голоса. Он остановился, и даже на расстоянии я заметила, как посветлело его лицо. Чемоданы были опущены на пол, руки вытянуты вперед. Определить, кто из близнецов первым напрыгнул на него, мог бы только фотофиниш.