Вообрази себе картину - Джозеф Хеллер

В 1987 году изображенные Винсентом Ван Гогом подсолнухи, желтый крон которых начал мутнеть, были проданы за 39,9 миллиона долларов японской страховой компании, которую желтый крон не заботил. И сотни миллионов людей из всех стран мира не сбежались посмотреть на эту картину. Позже, в том же 1987-м, другое полотно Ван Гога принесло продавцу 53,9 миллиона долларов.

Рембрандтов «Аристотель» отошел на третий план.

В горле Аристотеля постоянно сидел какой-то комок. Чем больше он размышлял о своем положении, тем пуще ему хотелось принадлежать кисти Ван Гога. Он завидовал картинам из находящейся неподалеку более упорядоченной «Коллекции Фрика», которая сама по себе была произведением искусства. Там, рядом с Тицианом и Гойей, Веласкесом и Эль Греко, «Томасом Мором» Хольбейна и, в качестве достойного добавления к нему самому, великолепным автопортретом Рембрандта 1658 года, на котором Рембрандт выглядит как человек, который вышвырнет вас за дверь, если ему не понравятся ваши манеры или воспитание, Аристотель был бы среди равных себе, в обществе, какого он заслуживает, он производил бы куда более сильное впечатление в музее, который всеми считается более изысканным, несмотря на отталкивающих Фрагонаров и странноватого «Польского всадника».

Да и расположение «Фрика» Аристотелю нравилось больше. Все-таки зоопарк рядом.

Что до самих торгов, то под самый их конец вдруг наступила драматическая тишина, продлившаяся секунд десять, которые показались десятью часами, причем у всех создалось впечатление, что Кливлендский художественный музей того и гляди приобретет картину за 2 250 000 долларов.

Жена одного из попечителей Метрополитен, которой померещилось, будто торговавшийся от имени музея мистер Роример заснул, пришла в такой ужас, что едва не крикнула мужу, чтобы он добавил еще сто тысяч.

Но мистер Роример не спал. Прибегнув к заранее обговоренному коду, он постучал пальцами по лацкану пиджака и скосил глаза вправо, что означало необходимость набавить еще пятьдесят тысяч.

Представитель Кливлендского музея достиг указанной ему максимальной суммы и дальше идти не мог.

Других претендентов не было.

Метрополитен получил картину.

Шестидесятидевятилетний эксперт, представлявший Кливлендский музей, еще за месяц до аукциона предсказывал, что предложение в 1 500 000 долларов не имеет никаких шансов, предложение менее чем 2 000 000 долларов может дать шансы весьма сомнительные, 2 000 000 дадут ничтожные шансы, а 2 250 000 долларов — это вполне респектабельное предложение, способное решить исход дела, — но, впрочем, цена может подняться и выше.

Он оказался столь же точен, сколь любой другой оракул.

Музей Метрополитен не сообщил, как далеко он намеревался зайти.

Третье по величине предложение составляло 1 905 000 долларов и было сделано, как удалось установить, Институтом изящных искусств Карнеги из Питсбурга, поддержанным благотворительницей миссис Сарой Меллон Скейф, учредившей для покупки Рембрандта личный фонд, содержавший чуть больше 2 000 000 долларов.

В виде малого утешения по поводу потери Рембрандта представитель Питтсбурга привез домой «Мужчину с селедкой», купленного за 145 000 долларов.

Четвертое по величине предложение принадлежало швейцарскому аристократу немецкого происхождения.

В 1972 году музей Метрополитен без особого шума переименовал картину, и теперь она называется «Аристотель с бюстом Гомера». Однако новое имя попало на табличку лишь в 1980 году, и с тех самых пор Рембрандтову «Аристотелю, размышляющему над бюстом Гомера» грозит опасность отправиться по пути, уже проторенному его «Портретом Питера Хофта» и «Портретом Вергилия». Если их когда-нибудь удастся собрать и выставить в одном месте, эта триада невидимых шедевров Рембрандта будет представлять собою бесценное и неповторимое зрелище.

Через несколько дней после аукциона мистер Роример почувствовал себя обязанным оспорить редакционную статью «Нью-Йорк таймс», в которой обиняками говорилось о вульгарности этого события. В частности, в статье упоминалось «устойчивое чувство неуместности, даже безвкусицы уплаченной цены» и спрашивалось, нельзя ли было найти этим деньгам более разумное применение. Защищая музей, мистер Роример пояснил прессе, что цена значения не имеет.

— Деньги — это всего лишь средство взаимных расчетов.

Несколько обладающих достойной репутацией людей из числа стоявших вблизи картины и сейчас готовы под присягой подтвердить, что они слышали, как Аристотель хмыкнул.

ХVI. Последние слова

Исход суда над Сократом был предрешен. Да и сам процесс принадлежал к числу тех, которые кончаются, еще не начавшись, и самые первые шаги которых вдохновляются их завершением. Как сказал, требуя смертного приговора, Анит, Сократ не предстал бы перед судом, если бы не было ясно, что его сочтут виновным, а судьи не сочли бы его виновным, если бы не намеревались его уничтожить.

Счастливого конца не предвиделось.

Счастливые концы бывают только в трагедиях.

Где бы мы сейчас оказались, если б Иисус не был распят?

Суд над Сократом был честным судом. Сфабрикованных показаний там не было, лживых свидетелей тоже. Их вообще не было — ни показаний, ни свидетелей. И судьи это отлично знали. Тем и замечательно правление закона, которое помог восстановить Анит, что при нем никаких доказательств для обвинения человека не требуется. Довольно и убежденности судей. Должные процедуры соблюдались должным порядком. Правосудие свершилось.

Даже Сократ не жаловался.

Он не стал произносить очень красивую речь, сочиненную для него другом, обладавшим большим ораторским даром и немалым опытом выступлений в суде, сочтя ее более судебной, чем философской, и потому для него непригодной. Многие из его круга говорили Сократу, что надо бы ему подготовиться к защите.

— Разве, по-вашему, вся моя жизнь не была подготовкой к защите? — отвечал он. — Я во всю жизнь не совершил ничего несправедливого и окружавшим меня старался сделать получше, так не кажется ли вам, что лучшей подготовки к защите и не придумаешь?

— Этого недостаточно, — предупредил его друг, которого звали Гермогеном. — Ты же знаешь, Сократ, нашим судьям нравится , когда их сбивают с толку речами, так что они часто выносят смертный приговор людям ни в чем не повинным и, наоборот, оправдывают виновных.

— Разве ты находишь удивительным, — сказал, добродушно подтрунивая, Сократ, — что и по мнению Бога мне уже пора умереть?

— Ты думаешь, это Бог подводит тебя под суд?

— А ты думаешь, для меня тут есть какая-то разница? До сих пор, Гермоген, я никому на свете не уступал права сказать, что он жил лучше или приятней меня. Если приговор будет неправым, пусть стыдятся те, кто меня убьет. Мне-то чего же стыдиться, если другие решат поступить со мной несправедливо?

Оратор Ликон в злобной радости потирал руки.

— Я так и знал, что старый дурак слишком добродетелен, чтобы прибегнуть к приемчикам, содержащимся в написанной кем-то другим речи.

Мелет тоже пришел в восторг.

— Он попытается образумить пять сотен судей. А они, увидев, что никаких развлечений от него не дождешься, лишь заскучают и озлобятся.

Оба знали, что следует сказать, чтобы с самого начала подорвать доверие к Сократу.

— Всего больше удивился я одному, — сказал Сократ, когда умолкли его обвинители, — тому, что они говорили, будто вам следует остерегаться, как бы я вас не провел, — подразумевая, что я обладаю ораторским искусством. Это с их стороны всего бесстыднее, поскольку они знали, что тотчас же будут опровергнуты мной на деле, едва лишь окажется, что я вовсе не силен в красноречии, — если только они не считают сильным в красноречии того, кто говорит правду. Если это они разумеют, то я готов согласиться, что я — оратор, хоть и не на их образец.

Из всей троицы самым серьезным и дельным оказался Анит, ибо он привел Сократа под суд не из желания развлечься, но руководствуясь побуждением куда более пакостным: принципами. История учит, что от людей, руководствующихся уверенностью в своей нравственной правоте, добра ждать не приходится.

В начале правления Тридцати Анит являлся убежденным консервативным приверженцем умеренного фашиста Ферамена — пока Ферамена не ликвидировал фашист куда более расторопный, Критий. До этого происшествия Аниту и в голову не приходило, что его тоже могут изгнать.

При демократическом правлении, которое Анит помогал восстановить, он играл видную роль лидера морального большинства, требующего возврата к традиционным афинским добродетелям, среди которых на передний план выступали освященные временем семейные ценности, хоть Анит и не смог бы сказать, что они собой представляют и когда именно выступили на передний план.

— Вот идет человек, — после суда заметил Сократ об Аните, беседуя с друзьями в ожидании представителей Одиннадцати, коим надлежало отвести его в тюрьму, — наполненный гордостью от мысли, какой он совершил великий и славный подвиг, предав меня смертной казни за то, что я, видя, каких почестей и должностей удостоило его государство, сказал, что не следует ему ограничивать образование сына кожевенным делом.