Infernal - Алексей Вилков

История потрясла меня. То есть Могилыч – живой. Поймать его можно и даже застрелить не серебряными пулями, а обычными, заколоть не колом, а любыми вилами.

– Средних лет на вид, – добавил я. – Убегал ловко. Ещё сыпанул в меня землёй, оттого и скрылся.

– Вот прохвост!

– Не старик он – точно.

– Видать, другой объявился. Цикл повторяется, – заключил Николай Николаевич. – Странно бывает, когда поймаешь маньяка, на счету которого до двадцати душ, судишь и на электрический стул сажаешь, думая, что избавился мир от злодея, но нет! Проходит год-два, и появляется новый. Где они берутся, бесы? Какие силы ими овладевают? Тот же Байерман говорил, что убивать их нельзя, пусть пожизненно отбывают срок и сидят до ста лет и маются – в том есть смысл. Помню, когда отправили на тот свет Чикатило, не прошло и года, как появился его последователь. И так всегда. Помнишь Битцевского?

– Так его вроде поймали.

– Да. Жди следующего. Не заметишь, как появится, но этим занимаются другие, а я давно не при делах. Всех маньяков объединяет одно – непреодолимое влечение к смерти, к убийству. В сущности, они и есть некрофилы, а Могилыч по сравнению с ними безобидный чудак. Шум один, и страху нагоняет. Байерман говорил, что получают они сексуальное удовольствие – убьют жертву, и как в экстазе, а дальше следующую подавай, и поколесило. Могилыч не исключение. Только способы у них разные, но всё одно адское порождение. Так что ты давай по кладбищам не шастай, а то станешь новым Могилычем или превратишься в Битцевского маньяка, пока место его вакантно. Будь лучше артистом. Таков мой наказ. И сходи причастись, поставь свечку, ведь и креста на тебе не вижу. Крещёный?

– Вроде, – неуверенно бросил я.

– Причастись. Легче станет, чтоб в подобные передряги не попадать. Что здесь делал, а?

– Сказал же! Девушка здесь моя лежит. Навещал.

– Забудь её. Мертва она, и служит царству мёртвых, а ты живи и найди другую. Чего тебе стоит? Молодой, красивый парень. И бабу новую заведёшь, и машину. Уговор?

– Уговор, – не перечил я.

Но какая церковь и какой крест, когда я сам давно встал на сторону сатаны. В церковь нельзя, да и ноги туда не потащат – застынут в параличе, как вкопанные, и точка. Нельзя. А расстаться с Лизой – немыслимо. Я все ещё верил, что обрету её, но не здесь, не на Переделкинском кладбище. В одном Николаич прав – нечего по могилам шляться, не считая его замечания о машине. Вылезу из долговой ямы и куплю другую. Забыть бы сначала эту. Все женщины покидают меня, а я продолжаю искать их, общаясь с нечистой силой. Совсем как проклятый Могилыч. И тут Полевой прав – не суждено ли мне в него превратиться? Не встретился ли я там сам с собой? Со своей будущей сущностью и судьбой?

Не накручивай, Герман, не накручивай…

– Автобус с шести ходит?

– Ну да.

– Собираться надо.

– Рано ещё, – останавливал Николаич, собираясь навешать ещё парочку страшных баек.

– На воздухе легче и вольготней! Спасибо! Спас ты меня, иначе сам бы стал Могилычем.

– Да уж! Оглушил бы тебя лопатой, так ты бы до утра не очухался, а проснулся – вокруг наша братия. На тебе наручники, и тебя обвиняют в разбое гробов и в осквернении усопших. Смекаешь? Повезло тебе, артист, ядрён батон! Настоящий артист, ей-Богу.

– Хм… – кивнул я, – в натуре мог подставить меня уродец.

– А то!

– Повезло. Значит, я не полностью конченный человек. Или потому и спасся, что сам оттуда. Ты не слушай, что я несу – бред.

Но Николаич не комментировал, думая о своём. И я знал, о чём именно. Мне же предстояло слиться. Собравшись и проверив своё добро, я крепко пожал руку сторожу, поблагодарив за хлеб и соль. Погладил его ружьё, похвалив его боевые качества, и свалил.

Николаич не вышел меня провожать.

Туман рассеялся, и я побрёл по шоссе в направлении остановки.

Идти близко. Остановка в форме кривого прямоугольника с разломанной пополам скамейкой ждала меня давно. Я успел продрогнуть и обомлел, когда увидел возле скамьи карликовую старушку в махровом платочке. Она стояла как истукан и грызла семечки, аккуратно сплёвывая шелуху. Куда в такую рань собралась? В церковь – тут же нашелся ответ.

Бабка явно не ожидала увидеть разбойника с большой дороги. Оглянувшись, я заметил вдали треугольные крыши изб. Видно, старушка сама оттуда протопала к остановке. Скорее всего, и до той деревушки доносились разборки ушедшей ночи. А высота пламени явно доставала до жилых окраин, но мне не хотелось спрашивать, а тем более делиться с ней пережитыми впечатлениями. Озяб я серьёзно, и почти готов прыгать на скамье.

Бабка равнодушно медитировала, щёлкая вставной челюстью.

– Милок, сколько времени?

Я вновь обомлел, не ожидая, как она подаст голос.

Взглянув на часы, я ответил.

– Шесть тридцать.

– Опаздывает.

– Во сколько должен?

– В двадцать, – ответила старушка, неуклюже обернувшись.

Неприглядная морщинистая физиономия, да и сама старушка, как большая морщинка, опиралась на трость, прихрамывая. Я рискнул подойти поближе, а бабка отвесила мне семян. На вкус они показались слаще любых десертных изысков.

– Вы куда собрались?

– В церковь, милок. Свечки поставить.

Так я и предполагал. Куда ей ещё ехать: смену сдавать на вахте? Старушке навскидку шёл восьмой десяток. Я убедил себя, что раньше особо не общался с столь древними долгожителями и не находил с ними общего языка и даже не стоял рядом, особенно на пустой дороге у автобусной остановки. Дико и одновременно трогательно. Добрая подмосковная старушка с кульком жареных семечек.

Вспомнив, что в святые места мне вход заказан, меня осенила мысль. Я достал из кармана последний косарь и сунул его бабке. Та подняла голову, и её морщины на мгновение слегка разгладились, как после живительного бальзама.

– Чего тебе?

– Поставь и за меня.

– Много ли?

– Одну, две.

– Сдачи нет. Богач какой!

– Поставь за всех, за всю деревню. За всех православных христиан, – выдавил я на её лексиконе.

Бабке фраза понравилась.

– Поехали со мной? Чай, и не каялся никогда.

– Ты права, бабуль. Но ты помолись за меня, помолись обязательно!

Подъехал пустой автобус. Я помог бабке подняться, придерживая её трость, и усадил ближе к кондуктору, а сам забрался в самый зад.

– Прощай, мать!

– Как Бог даст.

Остановка безропотно опустела…

Глава девятая

ЛЕТОПИСЬ

Отсыпался я долго, пока не проголодался. Набил живот последним содержимым холодильника и повалился на боковую. Никаких снов не видел. События прошедшего дня сами по себе походили на сны. Есть выражение: сны наяву – это про меня. Несколько раз принял душ: два или три, до и после. Испорченную одежду, как и положено, выбросил в ведро. Ещё несколько вылазок, и пора заправлять гардероб.

Одному было плохо, дико и неестественно. Хотелось выговориться кому угодно, лишь бы не держать в себе пережитое. В телефоне пусто, как в холодильнике, и почти как в гардеробе. Скоро пусто станет и в жизни.

Поднялся и достал в баре непочатый коньяк, вылакав полбутылки через горлышко.

Облегчения не испытал, только жгло внутри, как вчера, в остальном без изменений. Допил до дна, забросив тару под диван. Незаметно полегчало. Заметил, что понадобилось больше пойла, или этот коньяк долго действовал. Ни одно объяснение не успокаивало. Подтянулся к компьютеру и отвернулся – тошно. Обманчивое облегчение улетучилось с первым походом в туалет, где я долго сидел на толчке, а потом блевал на полу, опираясь руками о крышку – армянское пойло вылетело наружу. Коньяк не усвоился. Мерзкий коньяк.

Как зомби, снова пялился на послание, проверяя, всё ли я сделал так, как хотела виновница моих злоключений. Понял, что всё провернул правильно. То ли от неукротимой рвоты, что опорожнила желудок и очистила меня изнутри, то ли от прочитанного в сотый раз текста, но всерьёз полегчало. Рассудок просиял, а мысли протрезвели.

Выполнил я всё, и Лизе ничего не должен. Как минимум до новых посланий.

Повалялся на диване, грызя валик – никаких снов и никаких голосов. Неужели Лиза всерьёз решила оставить меня в покое? Но моё расследование на окончено. Я осуществил её поручение, но так ничего и не узнал о причинах её ухода. Ничего не приходило на ум. Кто-нибудь должен помочь. Тот, кто ведает больше, но выудить информацию силой не было ни сил, ни желания – довольно насилия.

От пережитого ужаса я охладел к насилию навсегда, и сам оказался смиренным, безобидным созданием, чья ярость и ненависть выплеснулась вместе с рвотой. Пардон! Но если быть честным – её тогда уже не осталось. После пережитой ночи на кладбище всё сдуло, и вдогонку не тянуло.

То ли бабушкины свечки действовали, догорая последними каплями воска, то ли на очередные буйственные стремления банально не было сил, но меня не дёргало на поиски, и даже никого не хотелось ударить. Взял ли я бабушку количеством подаяния, или одной свечки достаточно, если она поставлена искренне и с правильной молитвой – мне неведомо, но она постаралась, за что я ей благодарен. Даже в делах поднебесных приходится платить, а бабушке я заплатил, на что она купит не одну сотню свечек или несколько килограмм семечек, хлеба и масляные иконы – так было бы правильней. В сотне свечей необходимости нет. Церковь и так заставлена ими, как Лужники фанатами на финал лиги чемпионов.