Данте - Рихард Вейфер

— Почему бы и нет, если он располагает достаточной силой и доброй волей?

Его хозяин с улыбкой покачал головой:

— Этого недостаточно. Ему в любом случае придется опираться на группу людей, которых он за это должен будет одарить своей благосклонностью. А из-за этого он наживет себе новых врагов.

— Император должен стоять выше партийных интересов.

— Должен, должен! К сожалению, милый Данте, мир не таков, каким вы хотели бы его видеть. Вы — философ, поэт, и на этом поприще я не в силах с вами соперничать. Но в мире политики я чувствую себя, как рыба в воде, и не согласен с вами. Германский король придет и уйдет, а мы — итальянцы — останемся. Если бы я был вправе давать советы королю Генриху, я бы сказал ему: «Поступайте по примеру вашего мудрого предшественника, Рудольфа Габсбургского, который считал Италию логовом льва. Он учитывал следы тех, кто входит, но не тех, кто выходит».

Данте пожал плечами. К чему тут спорить? Ни схоластические выводы, ни риторический пафос не в состоянии убедить соперника, остается выждать, как сложится реальная жизнь. Тогда, правда, не потребуется никаких доказательств.

Владелец замка думал, вероятно, так же. Он дружески похлопал Данте по плечу и сказал:

— Кто доживет, увидит, как все сложится. Нет смысла спорить ради самого спора. Я, во всяком случае, буду только рад, если ваши надежды на окончание вашего изгнания исполнятся. Хотя вы знаете, что я в любое время рад вас видеть.

Франческино с приветливой улыбкой протянул своему гостю руку и удалился.

Данте Алигьери задумался: «Ведь он же добрый, порядочный человек, этот маркиз Маласпини. В принципе он должен опасаться властителя империи, ибо тот покончит с властью больших и малых тиранов. Но я? Что же мне, бездействовать, сидя здесь, в то время как Генрих трудится над своей тяжкой миссией — установить в мире новый порядок? Нет, все люди доброй воли обязаны оказывать помощь владыке! Помочь ему своим мечом я не могу! Но я намерен служить ему силою своего разума! Мой авторитет должен укрепить дух малодушных, ободрить тех, кто питает надежды, заклеймить недоброжелателей! И я вольюсь в хор ликующих, когда моя Италия станет свободной и я смогу вернуться в свою любимую Флоренцию!»

ИМПЕРАТОР И ПОЭТ

Пятого января 1311 года в Милане царило большое возбуждение.

Собор, ратуша и довольно малочисленные дворцы, принадлежащие гибеллинам, были празднично украшены флагами и коврами. Наличие на главных улицах охраны, состоящей преимущественно из немецких наемников, накладывало на пеструю картину богатой городской общины печать некой воинственности, довольно-таки непривычной. Звуки труб и рокот барабанов усиливали впечатление необычности происходящего. Чужестранец, впервые оказавшийся в знаменитом городе Ломбардии, где некогда пребывал святой Амвросий, вполне мог усомниться, находится ли город на пороге большой войны или действительно охвачен праздничным настроением. Ибо, несмотря на вывешенные флаги, радостные возгласы и бравурную музыку, Милан далеко не везде казался воплощением всеобщей, от самого сердца идущей радости — слишком велико было число хмурых людей, по лицам которых с первого взгляда было видно, что они охотнее всего взялись бы за мечи и копья, чтобы изгнать чужеземные войска, вторгшиеся с севера, вместе с королем Генрихом, захудалым графом Люксембургским.

Люди, сбежавшие из мастерских — не для того, чтобы чествовать чужого короля, а чтобы, разбредясь по окраинным кабачкам, вволю поиздеваться и позлопыхательствовать, — с удовольствием рассказывали друг другу, что властитель Милана, Гвидо делла Торре, когда явились посланцы немецкого короля с известием о предстоящем прибытии его величества, так прямо и заявил: «Какое мне дело до этого Люксембургского графа, которого я в глаза никогда не видел! По какому праву этот чужеземец позволяет себе перечеркивать мои планы, ломать дело всей моей жизни!» Конечно, многие жители Милана не питали особой любви к Гвидо, но если уж повиноваться тирану, пусть лучше он будет свой, местный, нежели чужой, пришлый! Так что многие недовольные горожане утешались тем, что еще не все потеряно и не следует падать духом! Назавтра граф Люксембургский собирается венчаться железной короной лангобардов[59] — может быть, пройдет не так много времени, когда он ощутит острую нужду в деньгах и людях и будет счастлив, если ему удастся убраться подобру-поздорову и вернуться домой, в свое крошечное графство]

В это самое время король Генрих, которому предназначались подобные недобрые пожелания, устраивал в ратуше большой прием.

Его душа была полна добрых намерений и высоких надежд. Как он обещал бедному раздробленному итальянскому народу, так и предполагал действовать: водворить мир, свободу и справедливость повсюду, где они были попраны. Он не помышлял служить ни одной партии, а, следуя примеру Господа, собирался быть выше всех и всяческих партий.

Добрых намерений были преисполнены и те, кого король объединил вокруг себя на время своего похода на юг: его прекрасная, очаровательная супруга Маргарита, дочь герцога Брабантского, которая, несмотря на свои тридцать четыре года, выглядела юной девушкой; мудрый архиепископ Балдуин Трирский и храбрый рыцарь Вальрам, далее граф Амадей Савойский, епископ Льежский, который приходился королю кузеном, и еще немало громких имен, которые надеялись снискать в свите своего повелителя рыцарскую славу и обрести уважение и почет.

Сегодня к славному окружению короля римлян принадлежал и Кассоне делла Торре, архиепископ Милана. Хотя он и приходился племянником жестокому Гвидо делла Торре, с 1308 года ставшему пожизненно капитаном народа города Милана, тем не менее вместе со своими братьями был брошен недоверчивым и подозрительным дядей в тюрьму и освобождением был обязан лишь авторитету и влиятельности Церкви.

Немало высокопоставленных персон, удостоившихся чести получить аудиенцию у его величества короля римлян, толпилось в приемной монарха, напряженно ожидая, когда откроются двери и последует желанное приглашение. Камергер разъяснил присутствующим, что те, кто владеет латынью, должны именно на этом языке изъясняться с его величеством, а родным языком для короля является французский. Тем же, кто говорит только по-итальянски, придется воспользоваться услугами переводчика.

Количество ожидающих в приемной уже заметно сократилось, когда двери в очередной раз отворились.

— Мессер Данте Алигьери из Флоренции! — произнес служитель двора.

Просто, но тщательно одетый, среднего роста человек поднялся со своего места с порозовевшим от волнения лицом и вступил в роскошный зал. Камердинер сделал ему знак приблизиться к трону короля.

Медленно ступая, флорентиец буквально впился глазами в его величество. Неужели это и есть тот долгожданный мессия, который снова соберет воедино расколотый мир?

Монарх спокойно, почти равнодушно взирал на приближающегося своими добрыми глазами. (Левый его глаз немного косил.) Отливающие рыжиной волосы властителя представлялись Данте в порыве воодушевления чуть ли не нимбом над головой святого.

Да, это — спаситель, помазанник, миротворец! Это Агнец Божий, взявший на себя грехи мира!

Данте Алигьери упал перед королем Генрихом на колени, поцеловал у него туфли и, смущаясь, страстно пробормотал:

— Аве, цезарь! Аве, цезарь![60]

Король благосклонно взглянул на флорентийца, который, как вполголоса пояснил ему епископ Льежский, недурно сочиняет канцоны и по милости принца Карла Валуа находится в изгнании.

Генрих Люксембургский любил поэтов. Они полезны, ибо умеют прославлять в веках достойные деяния. Не беда, если они немного эксцентричны, как этот импульсивный итальянец.

— Цезарь, даруй моему раздробленному отечеству мир и счастье!

С трона доносятся неспешные, взвешенные успокоительные слова:

— Этого я и хочу, Данте Алигьери. Я хочу быть миротворцем, который повсюду восстанавливает справедливость и возвращает на родину безвинно изгнанных. И я надеюсь, Бог и удача будут со мной!

«Бог и удача!» Как заблудившийся в пустыне мечтает о глотке воды, так и несчастный, забытый Богом и людьми изгнанник упивается словами надежды, радующими сердце.

Он не помнит, как вышел из роскошного зала. Помнит только одно: что мир обрел для него новый облик, что снова стоило стать человеком, поскольку Господь послал спасителя!

На следующий день, в праздник Епифании, пришлось замолчать злопыхателям и придирам. Потому что великолепие нового короля, увенчавшего свою главу в церкви Святого Амвросия железной короной лангобардов — ровно два года спустя после того, как в Ахене он принял корону короля Германии, — оказалось выше всяких похвал. Прибыли, например, посланцы из старого имперского города Пизы, облаченные в праздничные одежды, в сопровождении блестящей свиты, вооруженной богатым оружием. Они вручили королю шестьдесят тысяч дукатов из государственной казны Пизы и дали слово при его благословенном въезде в их город вручить ему такую же сумму. Многие прочие посланники клялись королю Генриху в верности и признавали его своим властителем. К числу немногих городов, оставшихся в стороне, принадлежала и Флоренция. Там уже были назначены посланцы и закуплено сукно для праздничных одежд, но влиятельные гвельфы сорвали отправку послов, опасаясь, что Генрих вернет изгнанников и сделает их властителями города. Приверженцам короля это неприятное известие не испортило настроения: Флоренция не уйдет от своего наказания!