Русская критика - Капитолина Кокшенева

Русский критик и философ Н.Н.Страхов говорил, что именно человек связывает мир в одно целое. Эту его позицию, безусловно, разделяют писатели почвенного направления. Они не только ее «разделяют», но и берут на себя ответственность за такого человека, способного связать мир собой. И человек этот в литературе бесконечно разнообразен. Деревенскую крестьянскую литературу называли не раз «литературой рода», подвергая ее «родовое лоно» жесточайшей критике. Ей противопоставляли литературу личности, но в том-то и дело, что модернист категорически не в состоянии создать литературу личности, которая требует опоры на концепцию цельного человека (именно его и не было в литературе модернизма, как было показано выше). Личность не тождественна индивидуальному эгоизму, поскольку предполагает в человеке умение предстоять перед вечностью и тем самым умение воспитать свою личность в большом историческом масштабе. Конечно, Распутин и Белов были, есть и будут нашими вечными образцами, словно бы хранящими в своем творчестве вообще всю нашу национальную волю к совершенству, несущими на себе и тяжесть понимания современного русского человека, вопросов его жизни и смерти. Конечно же, почвенная литература держится и другими именами: «почвенным» мы называем творчество Л. Бородина и Г. Головина, хотя эти писатели совсем не крестьянский мир воссоздали, произведения иркутян Е. Суворова и А. Семенова, Л. Сычевой, В. Галактионовой и З. Прокопьевой, В. Николаева и М. Тарковского и многих других, названных выше. Но всех их связывает в одно уверенность в неисчерпаемости человеческого богатства, чувствование многоголосия личностных проявлений человека, их индивидуальной религиозности, характерности, способа мыслить. «Порыв к органическому единству в красоте» (и правде, — добавим мы), действительно, «пронизывает собою все русское искусство, в том числе и литературу» (21, № 8, 180).

Откуда у молодого тогда прозаика Геннадия Головина (1972 г.) явилась такой силы творческая интуиция, что он «услышал» и описал тончайшими элегически-пастельными красками состояние старой, очень старой и очень одинокой женщины, и передал его нам с какой-то пронзительной художественной силой (повесть «Терпение и надежда»)? Откуда просторная стихия народного языка у Веры Галактионовой в повести «Большой крест» — повести, рожденной из диалога двух стариков Василия Лунева и Ивана Исаева, которые «самы высоки-долги. Стары крестьяны два. Щас уж порода-то другая пошла: чудная да мелка. И кхарактеры тожа: незнай какея…» Нет, это не стилизация, но языковое «строительство» самой художественной ткани повествования о долгой жизни «долгих» стариков.

Казалось бы, перед всеми современными писателями расстилается одна та же картина жизни, — с ее мерзостью роскоши и роскошью лжи, но смотрят они на нее разными глазами. И одной из особенностей этого взгляда, придающего ему новое качество, является религиозность или христианский взгляд, которым можно только внутренне обладать, чтобы опираться на него в творчестве. Тема эта сама по себе огромна и трудна, но именно христианская сущность светского искусства (до эпохи атеизма не подвергавшаяся тотальному отрицанию) является одной из важных опор почвенной литературы. Это — трезвый и сознательный выбор. «…Русское искусство, — пишет И. Ильин, — стало светским уже давно; давным-давно стало оно мирским, позаимствовав у религии жажду глубокого чувства; конфессионально оно не связано никоим образом, но училось у религиозного искусства говорить о самом глубинном и превращать предметную глубину в определяющую и служащую мерилом сущность художественного произведения» (курсив автора. — К.К.) (21, № 8, 185). Потому и возможна в почвенной литературе метафизическая глубина, что ее происхождение — религиозно. Почвенная литература сохраняла свой религиозный характер и в советское атеистическое время. Не только постоянное присутствие Бога в народном сознании проскальзывало и у Яшина, Абрамова, Астафьева, Белова, Распутина, но сама глубина их творчества, о которой говорил Ильин, носила христианский нравственный характер. Родина культуры почвенных писателей всегда была христианской, даже если скупы были они на церковное и молитвенное слово (только замечу, не имея возможности развивать эту тему дальше, что нынешняя модная «новая религиозность» иных писателей абсолютно декоративна, пуста и профанна, несмотря на «божественный слог» и постоянное упоминание имени Господа)…

О «исканиях» и развитии

Неужели это серьезно? Неужели господин Мейерхольд укоренился на императорской сцене?» — спрашивали критики в начале XX века? Столетие спустя многие задавали тот же вопрос о Сорокине в Большом театре. Обозначая эти вопросы, я не собираюсь говорить о режиссерской и писательской деятельности — мне важно подчеркнуть только одно: Мейерхольда и Сорокина приглашали на образцовые сцены в качестве «новаторов». Да, без новаций и развития никакого светского искусства быть не может, но, согласитесь, в XVIII и XIX столетиях все происходило в какой-то иной тональности, — не было этого зуда новаторства и исканий, так ощутимого на переходе к новому, XX веку. Словно прежий цельный сосуд вдруг разбили на тысячи черепков, каждый из которых, конечно же, получил «часть» от общего образа, но именно полноты образа больше не содержал. Все, будто инфекцией, вмиг заразились «исканиями» — «новое искусство», «новые имена», «новый театр», «новая драма» и тогда, и сейчас словно гнали их адептов к поиску все каких-то прежде неведомых «озарений», «откровений», «особенных переживаний». Я даже не обсуждаю сейчас вопроса о качестве этих «новых переживаний» и «нового языка» — я говорю об этой непоседливости, о привнесении на русскую почву того, что М.Меньшиков называл «кочевым образом духа». Зараженные им творцы все время что-то постоянно искали (добычи-?), пребывали сами в «нервной, неутолимой страсти», но и «заражали» этой страстью «оседлое и органически сложившееся». «И ничего во всей природе благословить он не хотел» — кочующий дух пренебрегал всем достигнутым, он стремился к тому, что и сам не мог уловить. А потому (и тогда, и сейчас) лучше всего получалось и доступнее всего оказывалось отрицание. Отрицание якобы во имя чего-то еще более сверхновейшего, чего-то еще более сверхформального, сверхсовершенного и сверхбытийного. «Но и в самой жизни, — продолжает М.Меньшиков, — и в театре, как в живописи или скульптуре, есть предел, где следует остановиться: «Мгновенье, остановись! Прекрасно ты!» — как говорил Фауст. Идти далее этого предела значит не продолжать эволюцию, а разрушать ее». Разрушительная сторона «исканий» сегодня просто у всех на виду — а весь дух нынешней культуры (кочевой по сути своей) готов прежде всего поддерживать очередную «мозговую спираль», например, г-на Сорокина с его последним сочинением «День опричника», в котором исторически-укорененным институтам (государству, в частности), православной Церкви, исторически-созидательным идеям (величия России, например) придается монстрообразный облик затоптанного, затасканного, искаженного, замузганного до ходового штампа, до пустой и никчемной ветошки, а исторически-негативное (в массовом сознании — как опричнина) рассматривается как принцип жизнедеятельности страны. На сей раз кочевник Сорокин отыскал свою добычу в советском «минимуме мерзости» об эпохе Грозного. Правда, иным критикам показалось, что утопия о России 2028 года — это как бы писательское предупреждение о том, с чем мы можем оказаться «при предельном развитии нынешних авторитарных тенденций»! И эта вечная боязнь «авторитаризма» — тоже старая боязнь невозможности менять места жительства и наживать капиталец от разрушения. Тем же, у кого под ногами своя вечная земля, требующая упорного труда на ней, у кого под ногами вся толща русских культурных укладов, требующих освоения их в творчестве совершенно нет необходимости рыскать и метаться по странам, весям и культурам. Любая (в том числе и культурная) оседлость только одна и дает возможность «накапливать в себе постоянство жизни вместо кочевой растраты ее» (М.Меньшиков) Человек русского духа и сегодня, как столетия назад, ничуть не похож на человека «исканий» — вспомните беловского Павла Рогова, стариков Веры Галактионовой, Касьяна Евгения Носова, старух Распутина, агеевского Деда и вы поймете, что у них «все, что нужно, было найдено». А потому, и через сто лет, я соглашусь с умницей Меньшиковым — все эти модные «искатели» «из всех сил стараются помочь нам растратить — не найти, а путем «исканий» именно размотать наше древнее наследие». И я просто уверена, что и через сто лет после нас, найдется писатель или критик, способный вместить в себя и повторить собой этот чрезвычайно важный для понимания принцип — принцип навязывания «поиска» и «поиска пути», чтобы вымотать тебя этим «поиском» до полной растраты себя.