Михаил Кузмин - Николай Богомолов

Такое отступление может показаться излишним. Но это только на первый взгляд. На самом же деле попытки разобраться в том, как Кузмин относился к людям и как он представлял это отношение сторонним наблюдателям, приводят к неизбежному выводу, что он постоянно стремился затушевать, скрыть от чужого глаза то внутреннее единство личности, которое несомненно было.

Собственно говоря, не только Кузмин поступал так. Достаточно вспомнить, скажем, Леонида Канегиссера, прятавшего мучительные переживания под маской петроградского сноба, чтобы понять, насколько широко был распространен такой тип жизненного поведения в кругу Кузмина и как он был связан с личностью самого мэтра.

Выяснение же подлинной позиции поэта должно выявляться из максимально широкого круга источников, доступных на сегодняшний день. Конечно, одной из первостепенных задач является издание полного текста дневника[392], но не менее важно ввести в поле читательского внимания его переписку. Здесь прежде всего речь должна идти о таких значительных комплексах материалов, как переписка с Г. В. Чичериным[393], В. Я. Брюсовым[394], В. Ф. Нувелем[395], но интересны и менее пространные массивы, содержащие, однако, важнейшую информацию, касающуюся жизни и творчества Кузмина в определенные периоды.

Письма к Руслову, печатаемые здесь, привязаны к хронологически весьма незначительному периоду его жизни, но по своей насыщенности они превосходят многие другие группы документов, охватывающие гораздо более продолжительное время.

Конечно, делая сопоставления разнородных документов, следует помнить, что одним из принципиальных свойств Кузмина и как человека, и как творца было стремление к постоянной неоднозначности облика, его непрестанному умножению — двоению, троению и т. д. Для дневниковых страниц (которые могли, как известно, становиться достоянием не только его самого, но и других, часто не очень близких людей) он строил один облик, для писем — другой, для литературы — третий, для частного личного общения, видимо, четвертый (а в зависимости от ситуации и собеседника — и пятый, и шестой, и так далее). Где же подлинный Кузмин? Очевидно, в переплетении всех этих обликов, в их взаимоналожении и взаимопроникновении. Ни одним из них нельзя пренебречь.

Именно под этим углом зрения следует читать прилагаемые письма.

Для Руслова Кузмин создает образ денди, блестящего эстета, верящего прежде всего в искусство, долженствующее запечатлеть круг «посвященных» (прежде всего в смысле сексуальных предпочтений) и легкость жизни тех, кто в этот круг входит. Роман с В. Наумовым, о котором в дневнике пишется как о мистическом событии, который предстает в посвященных Наумову стихах как непрестанно сакрализующийся эпизод, в письмах изображается обыденным любовным приключением со всей подобающей случаю терминологией. Кузмин избегает вообще каких бы то ни было слов о глубине и серьезности переживаний, вместо этого речь идет о смене светских удовольствий, сменяющихся добровольным унылым отшельничеством, чем-то похожим на чаемое, но недостижимое уединение в зимней деревне (характерно, что Кузмин представляет эту деревню дворянской усадьбой, тогда как на самом деле все было гораздо прозаичнее). Одним словом, перед нами тот Кузмин, который меняет жилеты каждый день и для которого расцветка галстука (даже скорее галстуха) значит более, чем вся премудрость, столь ценимая Вячеславом Ивановым.

Вспомним уже приводившуюся фразу из письма к Брюсову о том, что «Комедия о Евдокии» вовсе не является «мистерией всенародного действа». Но ведь очевидно, что здесь — все та же рассчитанная игра, когда мистериальность и фривольность, манерность и сакральный смысл должны восприниматься одновременно, как и то, что Кузмин пишет в одни и те же дни Руслову, другим корреспондентам, на страницах дневника. Литературный облик и облик человеческий начинает сознательно выстраиваться как облик неоднозначный, где сквозит то дьявольское начало, воспринятое Ахматовой, то почти ангельское очарование, зафиксированное цветаевским «Нездешним вечером», то удивительная простота и естественность, о которой вспоминали многие посетители Кузмина[396].

И в этом смысле Кузмин — безусловный человек позднего символизма, одновременно борющийся с ним на уровне идей и отношения к слову, но и разделяющий самые основания его мировосприятия, его «невыразимого».

Конечно, перед ним еще лежит долгий путь художника, художника до мозга костей, творца неповторимых ритмов, и облик его будет еще не раз меняться, но тем важнее для нас уловить начало его создания, что помогают сделать публикуемые стихи и письма.

Михаил Кузмин. Четыре стихотворения

Равнодушные объятья,Поцелуи без любви.Отчего же пробегаетОгонь в крови?

Незнакомая улыбка,Незнакомые черты.Отчего же вопрошаю:«Не это ль ты?»

Разве средства раньше цели,Разве ночь в начале дня?Отчего ж так все пылаетВнутри меня?

Безучастно поцелуешь,Равнодушно обоймешь,Вдруг все станет так открытоИ все поймешь:

Что и ключ к ларцу подходит,И одежда по тебе,И давно уж эти очиНосил в себе.

Обладанье без желаньяИ желанье без конца.В этом таинство слияньяВ дивной вечности кольца.

Прикоснешься, не гадая,И утратишь сам себя.И теряя, и страдая,Ты блаженствуешь, любя.

Без желанья взяв, желаешь,И мутится бурно кровь,И желаешь, и пылаешь,И клянешь, любя, любовь.

И не ждешь себе прощенья,И. чертишь за кругом круг;Отвращенье, возвращенье,То палач, то нежный друг.

Видишь таинство слияньяВ дивной вечности кольца;Обладанье без желаньяИ желанье без конца.

Две пары глазУ нас, мой друг, с тобой,И всякий разОни вступают в бой.

Твои моим:«Для нас разлуки нет!»Мои твоим:«Я чужд иных планет,

Я астролог,Читающий вперед:„Любви залогТвой взор в моих найдет“».

Так тихо бойВедут две пары глаз,Когда с тобойСойдемся в страстный час.

С сердцем своим я вел разговор«Кто, скажи, сердце, твой покой украл?» —«Серые глаза были тот вор,Что мой покой, мой покой украл».

«Много бы дал я, сердце мое,Чтобы вернуть, вернуть мой покой!»«Разве ты не видишь, что счастье твое —В том, чтобы всегда терять мой покой?»

«Серые глаза, ненавистный вор,Что мое сердце, сердце обокрал!» —Сердце молчало, забыв разговор,Думая о милом, что его обокрал.

Письма М. Ф. Ликиардопуло к М. А. Кузмину[*]

Москва, I. VI.<19>07

<Именной бланк М. Ф. Ликиардопуло с адресом:>

Малый Харитоньевский пер., д. Котова, кв. 16.

Получил Ваше письмо, «Приключения Эме Лебефа» и «Три пьесы»[398]. В восторге от книжечек. Все так стильно и выдержанно и внешне и внутренне. «Эме Лебеф» даже прочитал уже два раза. Очень мне понравилась также и Ваша мистерия в «Орах»[399]. Это лучшая вещь всей книги.

Теперь несколько слов о делах: если Вы заинтересованы в распространении Ваших книг, то пришлите нам на склад какое-нибудь количество (100 экз<емпляров>, скаж<ем>) и также сообщите цену на них, чтобы мы могли Вам сделать объявление в «Весах»[400].

Сергей Александрович[401] из Крыма все еще не возвратился — думаю, вернется к 15 — и до тех пор ничего не могу Вам сказать определенного о «Александрийских песнях», кроме того, что это издание решенное[402].

У «Золотого Руна» дела очень неважные, никак дальше № 3 не могут пойти[403]. Говорят, что Ряб<ушинский> собирается ликвидировать дело и «рассчитать» или, вернее, «уволить» своих сотрудников[404]. Т<ак> к<ак> надежд на возобновление «Руна» в прежнем его виде, по-видимому, нет никаких[405] и ввиду слухов о появлении в след<ующем> № «Руна» (если он появится) весьма бранной статьи (написанной Рябушинским пополам с Тастевеном) против «Весов» и, кажется, Брюсова в частности[406], — небольшая группа москвичей: Брюсов, Балтрушайтис, Белый, я и Сергей Соловьев, а также, по всей вероятности, З. Гиппиус — решили демонстративно выйти из состава сотрудников «3<олотого> Р<уна>». Т<ак> к<ак> Вы не мало подвергались «немилости» Рябушинского[407] и ввиду того, что надежд на возобновление беллетристики в прежнем своем виде — нет, то, может быть, и Вы к нам примкнете? Если согласны, то уполномочьте или меня, или В. Я. Брюсова в случае нашего коллективного ухода из «Руна» присоединить и Ваше имя[408].