Экзотики - Евгений Салиас

— Вотъ что, г. Мойеръ! — заговорилъ Ферштендлихъ другимъ голосомъ, сухимъ, дѣловитымъ и рѣшительнымъ. — Я, кажется, правильно произношу вашу фамилію. Мойеръ? Такъ? Прекрасно… Такъ вотъ-съ… Безъ всякихъ прелюдій, я вотъ что вамъ скажу… Мы здѣсь въ кабинетѣ одни. Даже во всей квартирѣ одни, такъ какъ жена и дѣти вышли гулять. Давайте говорить откровенно, на чистоту. Угодно вамъ это или нѣтъ?

— Пожалуйста! Всегда во всемъ это лучше всего!.. Это кратчайшій путь къ цѣли, — разсмѣялся Мойеръ.

— Вотъ-съ. Именно. Цѣль нашего свиданія и нашей бесѣды вамъ понятна. Пойдемте прямо въ ней. Въ газетѣ вашей…

— Не моей… Pardon. Я редактирую два отдѣла. Я — одинъ изъ сотрудниковъ. Насъ компанія…

— Мошенниковъ! — тихо выговорилъ Герцлихъ, улыбаясь. Вертгеймъ сдѣлалъ отчаянное движеніе… другіе тоже… Даже у строчившаго на столикѣ стенографа дернуло руку отъ неожиданности.

— Но вы все-таки почти главный редакторъ и можете повліять на редакцію, — заговорилъ Ферштендлихъ гораздо громче, услышавъ чей-то голосъ въ сосѣдней горницѣ и смутившись.

— Это, конечно, — отозвался Мойеръ.

— Вамъ извѣстно, что въ вашей газетѣ, которую вы предлагаете купить, почти ежедневно нападаютъ на барона на разные лады…

— Я не знаю… Право… — промычалъ Мойеръ. — Вѣдь можно во всемъ найти намекъ на себя… Когда… когда… такъ кажется…

— Итакъ, я заявляю вамъ формально и рѣшительно, что баронъ не желаетъ покупать «Le Parisien». Но я спрошу у васъ рѣзко, прямо и прошу не обижаться. Я не имѣю цѣли говорить вамъ непріятное. Хотите денегъ?.. Газетѣ всякій лишній грошъ — не лишнее для развитія дѣла, усовершенствованія и т. д. Примите барона въ качествѣ негласнаго и неоффиціальнаго пайщика… Вы да я будемъ знать, что онъ пайщикъ…

— Съ удовольствіемъ! — воскликнулъ Мойеръ. — Это дѣлаетъ намъ честь…

— Баронъ мнѣ приказалъ просить васъ считать его пайщикомъ на тридцать тысячъ.

— О-о! — протянулъ Мойеръ.- C'est mesquin! При его состояніи, я бы…

— Вы бы ничего не дали! Вы бы начали дѣло въ судѣ о диффамаціи и выиграли бы его! — вдругъ выговорилъ Ферштендлихъ такимъ повелительнымъ голосомъ, что баронъ Герцлихъ улыбнулся; даже Вертгеймъ наклонилъ голову, какъ бы говоря: «молодецъ».

— Итакъ, господинъ… виноватъ, я все забываю вашу фамилію…

— Мойеръ.

— А имя?

— Жакъ Мойеръ… Я румынъ по происхожденію.

— Итакъ…. господинъ Жакъ Мойеръ, угодно ли вамъ получить завтра — не изъ правленія банка, а отъ меня — тридцать тысячъ? И я настолько вѣрю вамъ, что даже никакой росписки съ васъ не возьму. Потому именно, что если газета начнетъ давать хорошіе барыши, баронъ свой барышъ газетѣ подаритъ; а если вы прогорите, то онъ этихъ денегъ и при документѣ требовать не станетъ. Да и напрасно было бы требовать съ тѣхъ, съ кого нечего взять… Итакъ, угодно вамъ?

— Я, право, думаю… — началъ Мойеръ. — Я думалъ, что баронъ купитъ… А если ужъ быть пайщикомъ, то, конечно, слѣдовало бы взять паевъ тысячъ на пятьдесятъ.

— Угодно вамъ тридцать тысячъ безъ всякихъ формальностей… Вотъ эти… — выговорилъ Ферштендлихъ. И послышался звукъ отворяемаго ящика стола. — Вотъ-съ: c'est à prendre ou à laisser.

— Нечего дѣлать… — отозвался Мойеръ.

Наступила на мгновеніе пауза — и послѣ нея Ферштендлихъ спросилъ:

— Вы сочли? Тридцать, г. Мойеръ?

— Тридцать.

— Ну-съ. Теперь я надѣюсь, — выговорилъ Ферштендлихъ тѣмъ же сурово-повелительнымъ голосомъ, — что никогда не будетъ ни полъ-слова о баронѣ въ газетѣ.

И такъ какъ Мойеръ молча сдѣлалъ движеніе головой, то Ферштендлихъ прибавилъ:

— Я прошу васъ сказать мнѣ это и дать слово.

— Конечно! Конечно! Даю вамъ слово, что никогда ничего, никакого намека не будетъ на барона. Помилуйте! Если онъ пайщикъ… Это понятно.

— Онъ не пайщикъ, милостивый государь. Деньги у васъ въ карманѣ, а доказательствъ на это у меня нѣтъ никакихъ. Баронъ приказалъ подарить вамъ эти деньги, чтобы вы оставили его въ покоѣ, не поносили бы его, не грязнили его честное имя. Ну-съ, вотъ все…

Собесѣдники поднялись… И Ферштендлихъ пошелъ провожать гостя въ переднюю.

Когда хлопнула дверь, всѣ со смѣхомъ двинулись съ мѣстъ, на встрѣчу ему.

Ферштендлихъ явился сіяющій.

— Молодецъ вы! Молодецъ! — воскликнулъ шутливо-восторженно Вертгеймъ. — Вы дипломатъ!.. Инквизиторъ! Кампеадоръ! Конкистадоръ, Вильгельмъ Завоеватель, Талейранъ и Торквемада! Вы ихъ всѣхъ олицетворяли!

— Ничего. Недурно, — улыбнулся Герцлихъ. — Мнѣ больше всего нравилось, что вы все забывали его фамилію.

— Еще бы!.. Помилуйте… Monsieur, — показалъ онъ на усатаго господина, — могъ бы думать, что предо мной сидитъ кто-нибудь другой: Голосъ ничего не доказываетъ. По крайней мѣрѣ, онъ два-три раза назвался самъ, и вовсе не протестовалъ, когда я его называлъ Мойеромъ. Ну-съ, а теперь за дѣло… Перечтите, г. стенографъ. А мы выслушаемъ, чтобы убѣдиться, что ничего не пропущено и не искажено…

Всѣ сѣли вновь. Стенографъ началъ нѣсколько медленно, но ровно читать написанное имъ и повторилъ дословный разговоръ Ферштендлиха съ журналистомъ.

Когда онъ кончилъ, то всѣ одобрили текстъ, но затѣмъ гулко разсмѣялись…

Стенографъ показалъ имъ на одно мѣсто страницы и замаралъ его карандашомъ. Это было слово барона: «мошенниковъ», записанное имъ… по привычкѣ.

— Ну-съ. Теперь ваше дѣло, — сказалъ Ферштендлихъ, обращаясь къ усатому господину. — Завтра г. стенографъ доставитъ намъ это. Я велю набѣло переписать, баронъ и мы всѣ подпишемся и передадимъ вамъ какъ стенографическій отчетъ, такъ и наше заявленіе. Завтра вечеромъ все уже будетъ у васъ.

Черезъ минуту въ квартирѣ Ферштендлиха оставался только баронъ и молодой Вертгеймъ.

— Вотъ что, мой дорогой Ферштендлихъ, — заговорилъ баронъ. — Не печальтесь, и не волнуйтесь, и не раздражайтесь… Я рѣшилъ не преслѣдовать его судомъ… Обождемъ. Достаточно — просто держать его въ рукахъ одной угрозой.

— Какъ прикажете, — висло отозвался этотъ.

XIII

Съ того часа, что Соколинскій былъ въ Парижѣ, онъ внутренно волновался и колебался. Въ немъ возникъ вопросъ: съѣздить ли повидаться къ старинной пріятельницѣ, Діанѣ. Ему казалось, что въ качествѣ объявленнаго жениха ѣхать въ подобному близкому другу неловко, неблаговидно, не дѣлается. Однако, почему неблаговидно и «не дѣлается» — князь отвѣчать себѣ не могъ, а отвѣчалъ вопросомъ: «Отчего собственно»?

— Что-жъ такое! Повидаться, поговорить, провести часа два весело. Объявить о своей женитьбѣ. И больше, конечно, не видаться… потомъ.

Въ сумерки князь рѣшилъ, что ѣхать въ Діанѣ — «свинство» передъ невѣстой, и кромѣ того потому еще не надо, что Діана обладаетъ талантомъ — человѣка быстро завертѣть. И даже очень скоро и безъ труда можетъ она заставить дѣлать то, чего не хочешь. Князь приписывалъ это ловкости женщины, а не собственной безхарактерности. За обѣдомъ и послѣ обѣда онъ рѣшилъ ни за что не ѣхать.

А часовъ въ девять вечера онъ взялъ фіакръ и далъ нумеръ дома въ улицѣ Vivienne, гдѣ жила Діана…

Исторія князя и Діаны была такова, какія повторяются каждый годъ въ Парижѣ съ русскими «boyards et princes», которые влюбляются въ звѣздочекъ театральнаго міра.

Марія Крюшоне была «lancée» княземъ и стала Діаной д'Альбре, имѣла успѣхъ на сценѣ, поклонниковъ и деньги… деньги… Но по отношенію къ нему лично этотъ случай былъ все-таки хотя и вульгарнымъ, но романомъ… Соколинскій, будучи въ гвардіи, сошелся съ двумя женщинами. Съ танцовщицей, которую его товарищи прозвали «вахмистромъ» за ея внѣшность, и затѣмъ съ какой-то поджарой, угрюмой дѣвицей, дочерью мелкаго чиновника изъ таможни.

— Экъ его угоразживаетъ! — шутили товарищи по полку.

Оба эти романа были только нелѣпы и смѣшны.

Встрѣтивъ и увидѣвъ на подмосткахъ молодую Марію Крбшоне, князь будто рѣшилъ отомстить Скритицыной за ея отказъ. Такъ онъ думалъ… Но вскорѣ онъ если не привязался сердечно, то просто сильно влюбился въ красивую, дерзко-умную и хитрую женщину. Актриса до мозга костей, она плохо играла на сценѣ и была выше головой всякой Рашели и Ристори въ жизни. Около полугода прожилъ съ ней князь въ Парижѣ, но это была не жизнь… Онъ кубаремъ или турманомъ вертѣлся. Это была своего рода служба. И много труднѣе, и хлопотливѣе, и даже разорительнѣе военной его службы. Относительно денегъ Діана была бездонной бочкой. Но денегъ князю было не жаль для «такой» да еще обожающей его женщины… Главное, что утомило его — была масса друзей Діаны. Цѣлый полкъ! Цѣлая орава! Легіонъ! Онъ почти ни разу даже не пообѣдалъ эапросто, такъ какъ ежедневно они бывали въ ресторанахъ со всей этой оравой и ежедневно бывали скорѣе пиры, нежели обѣды. Слово «обѣдъ» къ этому сборищу, которое ѣло и пило на счетъ князя, было неподходящее.