Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При этом надо подчеркнуть, что как таковой именно теории «малых дел» в строго научном отношении никогда не существовало. Имелись некоторые идеологическо-этические постулаты умеренного здравого народнического смысла: если не представляется возможности свершить «великие дела» – переменить политический строй путем революции или принятия конституции, а также проведением коренных социально-экономических преобразований, то следует использовать хоть какие-то, пусть и микроскопические, возможности изменения дел в лучшую сторону, погрузившись в рутину повседневных местных забот по развитию прежде всего просвещения и здравоохранения для бедного и забитого крестьянского народонаселения России. Ибо когда наконец возникнет благоприятная обстановка для свершения «великих дел», окажется, что годы и десятилетия, потраченные на «дела малые», тоже не пропали даром, – ведь более просвещенный народ окажется и более подготовленным к социально ответственному поведению в новую эру радикальных социальных преобразований.
Возможно ли в России начала XXI века обнаружить мировоззренческие настроения, активистские проекты, идеологические споры, аналогичные движению «теории малых дел» 130-летней давности? И если такую возможность не исключать, то в чем могут быть сходства и различия между досоветскими и постсоветскими теориями и практиками «малых дел»? С нашей точки зрения, мы можем утвердительно ответить на эти вопросы. Наши полевые сельские исследования, а также разнообразные социологические проекты наших коллег в сельской России фиксируют тысячи региональных, как правило, негосударственных локальных инициатив, направленных на постепенную трансформацию сельско-городской жизни. Свидетельством этому уже являются более трех сотен экопоселений, тысячи историко-культурных и эколого-рекреационных проектов, реализованных за последние два десятилетия. Их инициаторами часто выступают экологические и культурные активисты как города, так и села. Что особенно важно – подавляющее большинство таких проектов не являются чисто сельскими. Во многих случаях их поддерживают и развивают именно горожане.
Сразу же обозначим особенности сходств и различий между активизмом «малых дел» начала XX и начала XXI веков.
Полтора века назад главным социальным объектом приложения активистских сил российской интеллигенции был народ, представлявший собой прежде всего крестьянство, то есть подавляющую часть жителей тогдашней Российской империи, как правило, наиболее бедную и необразованную.
Сейчас главным объектом приложения активистских сил «малых дел» является не само по себе сельское население, численно уже давно оказавшееся в меньшинстве по сравнению с горожанами и давно растерявшее свой традиционный крестьянский потенциал. Хотя это сельское население, как и раньше, оказывается в основном более бедным и менее образованным по сравнению с горожанами, тем не менее 100 лет спустя между современными сельскими и городскими жителями уже нет тех почти непреодолимых политэкономических и сословно-культурных барьеров, которые существовали между крестьянством и остальными слоями царской России. При этом современный так называемый российский народ представляет собой довольно однородную в экономическом и культурном отношении массу как сельского, так и городского населения бедных и средних социальных слоев страны, втянутых в нервозно-монотонную борьбу за приличное существование в рамках идеалов общества всеобщего потребления.
А современный активист «малых дел», как правило, реалистически осознавая мировоззренческую ограниченность социальных ценностей общества всеобщего потребления, взыскует не столько достижения старых рыночно-материальных, сколько новых культурно-экологических идеалов, которые возможно открыть, создать, развить и облагородить прежде всего на обширных пространствах российской провинции – часто маргинализированных, депрессивных, заброшенных, но сохраняющих в себе уникальный потенциал собственного развития.
Итак, одним из главных объектов для современного активиста «малых дел» является некое заброшенное, забытое государством и рынком провинциальное пространство, лет сто двадцать назад часто и густо действительно заселенное «народом-крестьянством», ныне же становящееся все более безлюдным, страдающим различными видами социальной опустошенности и природного одичания. Но именно в этом конкретном пространстве активист способен обнаружить потенциал нового возрождения и развития, связанный с уникальной композицией местных природных и культурных явлений – ландшафтом, историческим памятником, местным промыслом, природным ресурсом, фольклорной традицией и т. д. и т. п. И, пожалуй, такой современный активизм – это даже не народничество, а некое пространничество, стремление заново открыть и обустроить местную территорию, чтобы она стала новым вместилищем уюта и культуры возрождения счастливой народной жизни[343].
Своеобразным теоретико-методологическим мостом взаимопонимания между замыслами прежних народнических и нынешних пространнических активистов мог бы послужить ряд работ выдающегося экономиста и социального мыслителя начала XX века A.B. Чаянова – с одной стороны, являвшегося младшим современником и во многом соратником представителей «теории малых дел», с другой – оригинальным футурологом, проницательно предсказавшим возможные варианты перспектив сельско-городского развития России и мира на несколько столетий вперед[344].
Итак, разнообразные пути реализации современной «теории малых дел» возможно было бы классифицировать по нескольким направлениям.
Первое (и самое массовое) – культурническое, стремящееся сохранить и преумножить разнообразные очаги локального культурного развития, фактически вполне совпадает с традиционной народнической «теорией малых дел», по мотивам которой еще A.B. Чаянов в своей утопии настойчиво ставил задачу решительной интеграции местного сельского культурного наследия в общенациональную жизнь страны. Устами одного из своих утопических героев-реформаторов конца XX века он так объяснял культурные основы политики успешного и устойчивого сельско-городского развития России: «Мы… весьма опасались, что наше распыленное среди лесов и полей деревенское население постепенно закиснет, утратит свою культуру… В борьбе с этим закисанием надо было подумать о социальном дренаже… Нас неотступно преследовала мысль: возможны ли высшие формы культуры при распыленном сельском населении человечества? Мы напрягли все усилия для создания идеальных путей сообщения, нашли средства заставить население двигаться по этим путям, хотя бы к своим местным центрам, и бросили в эти центры все элементы культуры, которыми располагали: уездный и волостной театр, уездный музей с волостными филиалами, народные университеты, спорт всех видов и форм, хоровые общества, все, вплоть до церкви и политики, было брошено в деревни для поднятия ее культуры. Мы рисковали многим…»[345]
Опыт советского, современного российского, впрочем, также и международного развития глубинных сельских территорий свидетельствует, что такая ставка на культуру в долговременной стратегической перспективе действительно является непременным основанием всякого устойчивого регионального развития. В России она воплощается в неуклонном росте числа больших и малых культурных проектов в селах и малых городах[346].
Но это стремление к многообразию локальной культуры сопровождается также идущими из народнических времен попытками создания устойчивых и самостоятельных локальных сообществ – от экспериментов с основанием всякого рода идеалистических общин (современных так называемых экопоселений) до вполне прагматических стремлений укрепить уже имеющиеся поселения, не дав им исчезнуть в процессе российской урбанизации. Одним из таких примеров может служить история Угорского проекта, когда группа академических ученых из Москвы,
