Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо - Всеволод Крестовский

— Поляка коли и бьют, так за то, что поляк бунтует, — уверенно возразил старик. — Он еще издревле мутит землю Русскую, все под свой римский крыж поддать нас хочет, за то его и бьют… Поляка, милый, бьют за дело. А впрочем, не нашему разуму судить про то! — решительно завершил старик, — и вы меня, милые, такими речами не блазните! не смущайте меня!.. Я этих самых дел не знаю, и не верю вам, и слушать не желаю!.. Мне не о том надлежит помышление иметь! А вот и картошка никак поспела! — заглянул он в котелок. — Вот и поедим с рыбицей. Ешьте себе, ничтоже сумняся! Милости просим!

Он отделил себе в особую посудинку несколько картофелин, а остальные подвинул гостям своим. И все молча, с молитвой, по примеру старика, принялись за ужин.

Наступила уже ночь, а с ее тишиной стало ощутительным то особенное явление, которое летом всегда замечается на Волге: вдруг, откуда-то с юга пахнет в лицо тебе струя теплого, сильно нагретого воздуха, обвеет всего тебя своим нежащим, мягким дыханием, то вдруг вслед за тем, с северо-востока резким холодком потянет и опять, спустя некоторое время, теплая струя, и опять холодок, а в промежутках — ровная тишь и мягкая ночная прохлада. Из-за гор показался край полного месяца в темно-синем, чистом небе, и сквозь необыкновенно прозрачный воздух на золотистом диске этого месяца отчетливо и резко вырисовывались черные ветви молодых деревьев на той вершине, из-за которой он прорезывался. Где-то иволга тихо стонала; дикие утки крякали изредка под берегом, а по воде, волнистыми струями, начинали бродить прозрачные туманы. И тихое безмолвие жегулевской ночи нарушалось иногда только мерным шумом парохода, который выбрасывал из трубы мириады красных искорок, длинной полосой кружившихся змейками за кормою.

Путники улеглись в пещере, а на площадке долго еще молился жегулевский старец, кладя положенное число поклонов, и — пока до сна — рассеянное ухо молодых людей слышало слова благоговейной молитвы: "Боже, милостив буди ми грешному!.. Боже, направи мя на путь Твоея святыя истины и от злых избави и отврати помыслы от лукавого, да ничем же смущаем предстану пред Тобою!"

XXXIII. Золотая грамота

Утро встало тихое, сияющее. День был воскресный. Судя по солнцу, должно быть, был уже час одиннадцатый. Путники спускались с горы в лощину, где засела небольшая деревнюшка, дворов в сорок. Еще издали можно было легко отличить кабак по той пестрой кучке народа, которая стояла и галдела перед крылечком… Кабачная изба глядела наряднее прочих. Между сермягой и пестрядью ярко выделялся кое-где розовый, желтый и голубой ситец, давая чувствовать собою каждому, что день действительно был праздничный. У кабака стояла небольшая крашеная тележка в одну лошадку, в каких обыкновенно ездят малой руки управляющие, сельские попы, да приказчики хлебных торговцев, скупающие товар на месте. Сытая лошадка стояла без привязи, потупя голову и терпеливо отмахиваясь хвостом от докучливой волжской мошки. Встреченные лаем собак, отмахиваясь от них дубинками, вступили путники в деревню и прямехонько направились к кабаку.

— С праздником, господа честные! — мимоходом поклонились они кучке народа, взбираясь на крылечко.

— И вас с тем же! — ответили им. — Откуда Бог несет?

— С-под Новодевичья… Пока до Самары бредем.

— А что так?

— Да так… бурлачили, да животом заболели под Новодевичьим-то… Приказчик и покинул… Теперь бредем, пока Бог даст что.

— Ну, помогай вам Христос!

И они прошли в кабачную горницу, расселись в уголку перед столиком и спросили себе полуштоф. Перед стойкой, за которой восседала плотная солдатка-кабатчица в пестрых ситцах, стояла кучка мужиков, с которыми вершил дело захмелевший кулак в синей чуйке немецкого сукна. Речь шла насчет пшеницы. По-видимому, только что сейчас совершено было между ними рукобитье и теперь запивались магарычи. Свитка достал из котомки гармонику и заиграл на ней развеселую песню.

Шишкин молодецки хватил шкалик, подщелкнул языком, поморщился и крякнул, да закусил со стойки сухариком и залихватски запел под гармонику:

Как злодеюшка чужа жена,Да прельстила добра молодца меня,За колечушко я бряк! бряк! бряк!А собачушка-то тяф! тяф! тяф!А сердечушко-то иок! иок! иок!А как муж во двор да скок! скок! скок!Мою спинушку набухали,Что четырьми ли обухами,А как пятый-то кистеньПо бокам свистел.Ой, свист! свист! свист!Плетка хлысть! хлысть! хлысть!

— Эка черти! Важно! важно! — крикнул приказчик, подернув плечом и стукнув кулаком по стойке. — Тетка! Ставь еще сладкой водки!

Заслыша звуки гармоники, в кабак повалила и та кучка народа, что галдела пред крылечком. Солдатка приветливо ухмылялась, чуя хорошую выручку. Путники меж тем, не обращая внимания на новых слушателей, продолжали свое дело. Свитка переменил песню и заиграл новую. Шишкин с той же молодецкой ухваткой, выразительно подмигивая нескольким молодицам да девкам, ухарски подхватил ее:

Петушок, петушок,Золотой гребешок!Зачем рано встаешь,Голосисто поешь,Голосисто поешь,С милым спать не даешь?И я встану ли, младешенька,Раным рано ли, ранешенько,Я умоюсь ли, младешенька,Белым мылицем белешенько,Я взойду ли под насесточку,Петушка возьму за крылышко,За правильное за перышко,Я ударю об насесточку:Еще вот-те, петушок,За ночной за смешок!Зачем рано встаешь,Голосисто поешь,Голосисто поешь,С милым спать не даешь!

— Ишь ты, как бурлаки-то песни играют! — восхищались в кучке народа. — Ай, ляд же дери их!.. Хорошо, биря!.. Что и говорить!.. И отколь это такие развеселые.

Песни, видимо, душевным образом располагали народ в пользу двух бурлаков. Надо было еще более завладеть этим хорошим, приветливым расположением, чтобы тем успешнее подготовить начало дела.

Шишкин подмигнул товарищу, налил еще немного из полуштофа и запел новую:

Ой, чоб! чеба-чоб,Чеботочки мои!Черевички невелички,Алы бархатный!Уж я вышла молодаЗа новыя ворота,Черевички скрипят,А молодчики глядят.Ах, молодчики глядят —Все гулять со мной хотят,Меня в гости зовут,В карман золото кладут.

— Ай, лихо играют!.. Молодца! ей-ей, молодца!.. Веселые! — замечали слушатели. — И с чего это их так раззудило?

— С воли радуемся! — обратился к мужикам Шишкин, — потому ноне, ребятушки, совсем уж пошла вольная воля! Слышали, братцы?

— Чего этта?.. Волю? — Как-ста не слыхать! По церквам читали.

— Ну, это не та, что по церквам — это совсем особая!

— Какая особая? — недоумело переглянулись в кучке.

— Напольёновская! Вот какая! — подхватил Свитка. — Император Наполеон Третий, Бонапарт, подарил эту волю.

— Эко чудовый парень! — ухмыльнулись некоторые из слушателей. — Банапар… анпиратор!.. Какой те Банапар? У нас в Расеи один государь Лександра Миколаич! Что толкуешь-то, несуразый!

— А то и толкую! Слышали, братцы, про Крымскую войну? про Севастополь-то?

— Как-ста, не слыхать!.. Некрутчина тогды большая была…

— Ну, так вот, против нас тогда воевал француз…

— И турка! — подсказал кто-то из кучки.

Свитка глянул туда и заметил отставного солдатика в заплатанном солдатском пальтишке.

— Ну да, и турка, — согласился он. — Так вот, Напольен с тем только и мировую подписал с нашим государем, чтобы мужичкам беспременно волю дать, а коли не дашь, говорит, так будем опять воевать, и все ваше царство завоюем.

— Ишь ты, как! — замечали озадаченные слушатели. — Да что ж это ему такая об нас забота? С чего это?

— Потому и забота, что он — добродетельный человек и хочет, чтобы все вольные были. Вот, сказывают, и поляков тоже ослободить велел.

— Поляков? — подхватил солдатик. — Ну, уж это совсем напрасно! Поляк глуп, его, напротив, в струне надо содержать, а без того сичас забунтует.

— Эх, голова! как это так легко сказать! — горячо вступился Свитка. — Если нам с тобой хорошо жить на свете, и никто нас не обижает, разве мы станем бунтовать? — да Господи помилуй! Зачем нам это?

— Ну, так то мы, а то поляки! — возразил солдатик.

— Да разве не все одно это?

— Нет, не все! Уж про поляка ты мне лучше и не говори. Поляка, брат, я знаю, потому в этой самой их Польше мы три года стояли. Первое дело — лядащий человек, а второе дело, что на всю-то их Польшу комар на хвосте мозгу принес, да и тот-то бабы расхватали! Это слово не мимо идет!

В кучке отзывчиво, дружно и весело раздался смех удовольствия. Очевидно, слово пришлось по сердцу.