Белые снега - Юрий Рытхэу

Она медленно приближалась, держа за руку мальчика.

Броситься бы навстречу, обнять ее, как это сделал милиционер Драбкин, но нельзя… Не принято это у чукчей. Здесь люди часто расстаются, часто встречаются. Это жизнь.

Сердце у Пэнкока, казалось, готово было выскочить из груди. Вот она, его жена Йоо, по которой он так тосковал в далеком каменном Ленинграде, с которой перекликался через незаходящие созвездия над Обводным каналом… Какая длинная улица в Улаке! Словно Невский проспект!

И так долго идет по ней Йоо!

А Йоо сдерживала радость, громадным усилием воли заставляя ноги ступать медленно, осторожно, видом своим стараясь показать, что к возвращению мужа она относится спокойно, с присущим чукотской женщине достоинством.

Чуть поотстав от Йоо, шла Наргинау.

Как похудел Пэнкок. Черты лица заострились, теперь он не похож на того мальчишку, что покидал Улак, теперь он выглядел настоящим мужчиной.

Наконец Йоо подошла.

Толпа притихла.

Йоо сказала мужу:

— Етти!

— Ии, — ответил Пэнкок.

Он опустился на корточки и стал разглядывать сына. Мальчишка настороженно смотрел на незнакомого мужчину и с трудом сдерживал слезы.

— Ты совсем большой мальчик, — тихим, сдавленным голосом произнес Пэнкок.

— Он хороший сын, — гордо сказала Йоо.

— Я знаю, как тебя зовут. Ты Иван-Тынэвири.

— Это верно, — спокойно проговорила Йоо. — Так его зовут.

Толпа молча, с затаенным волнением наблюдала за встречей Пэнкока и Йоо.

— Иван, — сказала Йоо, — это твой отец.

Она легонько подтолкнула мальчика к Пэнкоку. Но парнишка вцепился в материнский подол и опустил глаза.

— Ну так пойдем домой, — так же спокойно сказала Йоо Пэнкоку.

И все трое медленно пошли по улице, мимо нового интерната, рядом с которым высились мачты радиостанции с металлическими оттяжками, мимо домика медицинского пункта, мимо старых яранг, мимо обложенных дерном мясных хранилищ. Они чувствовали, как следят за ними десятки любопытных глаз.

Вот и своя яранга. Теперь их никто не видит. Йоо кинулась на грудь Пэнкоку и зарыдала. Заплакал и малыш, цепляясь за материнскую камлейку.

— Ну почему у нас не так, как у тангитанов! — говорила сквозь слезы Йоо. — Драбкин, возвращаясь даже после двух дней отлучки, прямо на берегу при всех целует Наргинау. А почему нам нельзя? Почему?

Пэнкок гладил жену по волосам и утешал:

— Погоди немного, и мы тоже будем так жить… Самое главное, что я вернулся! Это самое главное. Ты не знаешь, как я тосковал по тебе!

Пэнкок, уже никого не стесняясь, плакал. Собаки удивленно смотрели на всхлипывающих, сплетенных в один клубок людей.

Отняв залитое слезами лицо от Йоо, Пэнкок взял на руки сына:

— Не плачь! Посмотри на меня — я твой отец!

— Нет! — сквозь слезы ответил мальчишка. — Ты худой и страшный. Я не хочу…

— Это твой отец! — резко прикрикнула на него Йоо.

Мальчишка испуганно замолчал: мать никогда так сердито не говорила с ним.

Наконец, немного придя в себя, Пэнкок рассказал, как он добрался до Улака. И гордо добавил:

— А я стал учителем. И бумага у меня на это есть.

— Мандат? — спросила Йоо.

— Диплом называется. Сам профессор Богораз подписал, тот самый, которого у нас Вэипом зовут.

— Пишущий человек из легенды? А разве он жив? — удивилась Йоо.

— Жив, — ответил Пэнкок. — Хорошо говорит по-чукотски, правда, будто оленевод с Колымы. Все наши сказки знает, записал их в толстые тетради. И еще — он составил первую книгу на нашем языке. Завтра ледокол привезет.

— Первая книга? — с радостью переспросила Йоо. — Ты видел?

— Не только видел, но и держал в руках. Я в Москве ходил в мастерскую, где делают книги. Трудная работа! Глаза какие надо иметь! Ведь буковки маленькие да еще повернуты в другую сторону!

Йоо, слушая Пэнкока, разжигала костер.

— Может, пока поешь холодного моржового мяса? — спросила она мужа.

— Давай! — почти вскрикнул Пэнкок и, погружая пальцы в мелко нарезанное густое месиво, признался: — Я часто вспоминал моржатину.

Несколько минут он молча ел, наслаждаясь вкусом мяса.

— Еда в Ленинграде плохая, — рассказывал Пэнкок. — Правда, там всякого хлеба много, молоко есть, яйца домашних птиц, конфеты, но с мясом — худо.

— Нет мяса? — спросила Йоо.

— Мясо вроде есть, но оно светлое какое-то и не сытное. И еще эти котлеты. — Пэнкока даже передернуло от одной мысли о них.

— Я и так вижу, что ел ты там плохо, — ласково сказала Йоо, ставя на столик холодные ласты и горячее, только что сваренное мясо. — Похудел-то как.

— Болел я там, — сказал Пэнкок, — кашлял. А ты письма мои получила?

— Получила. Такая радость была! Только родила Ивана, а тут от тебя письма. Вслух читали. Ты ешь, ешь…

— Да я уже наелся, — Пэнкок выпрямился, оглядел ярангу и с удовлетворением заметил, что все на месте и моржовые кожи на крыше новые.

— Это Совет мне новые кожи дал, — сказала Йоо. — Постановление сделали. Да и отец заходил, помогал. Особенно когда Иван родился.

Пэнкок говорил, ему отвечала Йоо. Разговор шел то о событиях, происшедших за время его отсутствия в Улаке, то Пэнкок принимался рассказывать о жизни в Ленинграде, о Москве. О чувствах, переполнявших их сердца, они не говорили, да и разве можно выразить словами ту радость, тепло и нежность, что светились в каждой улыбке, в каждом взгляде, в каждом едва уловимом движении. В ярангу вернулась большая любовь и, словно доброе, ласковое облако, окутала их, заполнила собой и полог, и чоттагин… и готова была выплеснуться наружу.

Чуть поодаль сидел Иван и настороженно следил за чужим дядей, которого называли его отцом. Пэнкок ласково посматривал на сына и этим смущал его. Но когда мальчик поел с отцом из одного кэмэны — лед отчуждения растаял. Иван стал отвечать на вопросы и больше не плакал.

— Новые учителя приехали: Сергей Глотов и Татьяна Молина. Хорошие ребята, веселые. Наргинау по-прежнему играет на гармошке и в интернате работает.

Йоо рассказывала, а сама не сводила глаз с Пэнкока.

— Отец мне жаловался: попрекают его часто, что он держит сторону Совета. Особенно Омрылькот и Млеткын. Говорят: родство предаешь. Отказали ему от места в вельботе. Пришлось отцу идти к Вамче. А тот поставил его у кормового весла. Позор… И все же отец не пошел просить Омрылькота. А когда собрали сход и постановили взять у владельцев их вельботы и байдары, отец тоже поднимал правую руку. В ту ночь Млеткын долго камлал. Бубен его звучал громко. Наверное, нарочно, чтобы все слышали, он открыл настежь дверь и поднял переднюю стенку полога. А в довершение вдруг пошел снег. Такой был ясный, весенний день — и вдруг темнота и снег. Ветер налетел с юга. Сорвало крышу на интернате, куском железа разрезало собаку Кмоля… Ну и пошел шепот по селению: «Высшие силы рассердились на жителей Улака». Но постановление отменять не стали. Починили крышу. А лечиться теперь все больше ходят к Наталье Ивановне. Докторша наша. А парни, прослышав, что Утоюк женился на Лене Островской, воспрянули духом и стали ухаживать за докторшей. Но она пока никому предпочтения не отдает. А поет как хорошо… Сядут они рядом — Наргинау и она — и поют. Красиво… Да еще Драбкин помогает им на гармошке.

— Хорошо, значит, живете, — заметил Пэнкок.

— Да нет, — вздохнула Йоо, — что за жизнь без тебя!

— Вот теперь я буду учителем, — помолчав немного, сказал Пэнкок. — Я заезжал в Анадырь, и в округе меня назначили учителем. А одного из тех, кто сейчас здесь, отправим в Ванкарем: там открывается новая школа.

— Мой муж — учитель, — с гордостью прошептала Йоо. — Трудно поверить… — И она нежно улыбнулась ему.

Омрылькот проснулся среди ночи, прислушался: все в яранге спали. Он высунул голову в чоттагин и закурил. В темноте огонек трубки то разгорался, то прятался под пеплом.

Омрылькот почему-то вспомнил, как мальчишкой изучал под руководством покойного шамана Айе звездное небо. Долгими зимними ночами стояли они под удивительным шатром, украшенным сполохами полярного сияния, и Айе глухим старческим голосом рассказывал о звездах, накрепко приколоченных к небесному своду. Сколько же прожил старик? Ведь в юные годы Омрылькота Айе уже был глубоким стариком! Вот уж кто знал небо, кто умел точно предсказать, где будет летом какая звезда! Небо было для него живым. При известной доле воображения оно наполнялось людьми: мужчинами, женщинами, детьми, молоденькими девушками и немощными старцами. Там скакали олени, останавливаясь попить из Песчаной реки, там группа девушек, застенчиво прикрыв рукавом лицо, следила за молодыми парнями с натянутыми луками. Созвездия двигались вокруг Воткнутой Наглухо Звезды в течение суток, в течение года. Одни из них исчезали на время за горизонтом, потом снова появлялись. Но самыми важными считались незаходящие созвездия, по которым определялись все значительные события, повторяющиеся из года в год.