Вашингтон, округ Колумбия - Гор Видал

— Журнал будет социалистического направления. — Он машинально пустил пробный шар и при этом следил за выражением ее лица. Она внимательно слушала и ничуть не встревожилась.

— Жду не дождусь первого номера, — сказала она наконец.

— Я тоже, — сказал Питер. Вечер был еще не закончен. Айрин еще могла пойти ко дну, и тогда прощай сокровище.

— Я очень глупая, — неожиданно сказала Элизабет, налегая на семгу, но не притрагиваясь к фруктовому пюре, которое Питер так любил. — Вы должны вылечить меня от этого.

— Сомневаюсь, чтобы это было так. Но я берусь вас лечить.

Она рассмеялась каким-то особенно зазывным смехом, низким и искренне веселым. Но тут справа от него прозвучал суровый женский голос:

— Я не видела вас с самых пеленок. — И Питер послушно повернулся к одной из подруг матери. Он взял себе семги, но, памятуя о Скотти, не притронулся к фруктовому пюре.

После обеда Блэз предложил мужчинам немедленно присоединиться к дамам: у него важное сообщение для всех. Питер редко видел отца в таком хорошем, можно даже сказать, игривом настроении.

— Ma foi [48],— сказала Айрин, задержавшись в дверях. — Что бы это могло быть? Безоговорочная капитуляция?

— Их или наша? — Диана судорожно вцепилась в Айрин, словно желая провести ее по особенно бурному морю, но искательница приключений, пустившись во все тяжкие, уже не нуждалась в мелких буксирах, которые только что провели ее мимо предательских мелей в открытое море. Она увернулась от Дианы и взяла под руку новоиспеченного министра.

— В Вашингтоне вам обеспечен успех, у меня на это чутье. — Питер и Диана переглянулись, как заговорщики: неужели они выиграли?

— Это появится завтра в газете. — Громкий голос Блэза водворил в комнате молчание. Питер опустился на стул. На низеньком столике, рядом с ним, стояло серебряное блюдо с мятными шоколадными конфетами. Он воспринял это как дурное предзнаменование. Он больше не собирался ничего есть, и вот на тебе — конфеты. У него под ногами разверзся ад.

— …от нашего собственного корреспондента Гарольда Гриффитса. — Что еще такое от Гарольда Гриффитса? Пропустив половину мимо ушей, он спросил у Элизабет, которая словно по волшебству выбрала стул с ним по соседству.

— Сообщение, — прошептала она. — С Филиппинских островов. Мне нравится, как он пишет, а вам? — Питер отрицательно покачал головой. Он предпочитал прежнего Гарольда и не понимал, что случилось.

— «Тихоокеанский фронт». — Голос Блэза преисполнился драматизма, когда он начал читать отрывистые фразы Гарольда. — «Рассвет. Мы высадились на берег. Нас ждали. Слева от нас была огневая точка. Пули жужжали, словно комариный рой. Но только их жало несло в себе смерть!»

Питер выбрался на береговую полосу и упал плашмя, зарылся лицом в мокрый шершавый песок, а комары… нет, пули бесновались над ним и вокруг — то была Гарольдова проза. Ему казалось, что теперь он никогда не найдет в себе силы пошевелиться.

— «Наша цель — аэродром Лингаен». Я поворачиваюсь к майору. У него молодое лицо, но, если вы взглянете в его глаза, вы увидите, что он пришел в этот ад нелегким путем». — Питер предпочел отправиться в ад легким путем и съел конфету.

— «Мы должны взять аэродром». — Он говорит отрывисто, будто рубит слова. Никакого манерничанья. Простые констатации. Я сказал ему: «У противника численное превосходство, почему вы не дождетесь подкреплений?» Но он только покачал головой. «У нас есть приказ». Вот и все.

Я был испуган. Но, в конце концов, я не герой. Я всего-навсего свидетель, свидетель героизма.

Питер почувствовал, как его лицо обдало жаром стыда за его старого друга, который некогда был столь сардоническим свидетелем вашингтонских безрассудств. Гарольд, несомненно, пустился на тонко рассчитанное жульничество.

— «Храбрые люди немногословны. Они делают свое дело. Как этот майор. Храбрый человек. Один из самых храбрых, которых я видел. Он отдал приказ атаковать. Когда японцы открыли огонь, показалось, будто это фейерверк, как в День независимости».

Питеру вдруг стал ясен замысел отца.

— «…Ангар взорвался. Охваченные огнем японцы крича выбегали на поле…»

Огонь. Облаченный в плащ Несса, он… Нет! Никаких литературных аллюзий, ибо Скотти мертв.

— «Он вбежал в горящий ангар. Обратно он выбежал с молодым солдатом на руках. Тот был еще жив».

Какой еще молодой солдат? Поглощенный мыслью о муках Геракла — его муках, он прослушал главное в рассказе. Но что бы он там ни прослушал, было ясно, что майор легко выиграет войну на Тихом океане, ибо «в те минуты, когда горсточка храбрецов противостояла отборным частям японской армии, я узнал, что такое врожденная сила духа. А когда майор вбежал в горящий ангар, чтобы спасти жизнь простого американского солдата, я увидел кое-что еще. Я увидел героя. И теперь, когда я сижу на берегу и пишу эти строки, генерал Крюгер ходатайствует перед президентом Соединенных Штатов о награждении К pec томза отличную службу майора Клея Овербэри». На имени майора голос Блэза пресекся.

Раздались аплодисменты. Питер взглянул на Диану: ее глаза были крепко зажмурены. Что она видела: языки огня или дарованную президентом медаль? Прошло некоторое время, прежде чем Питер сообразил, что шепот, который он вначале принял за внутренний голос, был на самом деле голосом Элизабет, говорившей ему на ухо:

— Вы можете гордиться. Ведь это ваш зять. Как должна быть счастлива Инид!

Питер съел последнюю конфету.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бэрден и Диана молчали, когда Генри вез их мимо кирпично-красных трущоб Джорджтауна; Бэрден был убежден, что населявшие их негры жили в счастливой, бездумной отрешенности, вопреки всем доказательствам обратного. В это влажное апрельское утро негры, как и все остальные люди, были мрачны, задумчивы, сдержанны. Они сидели на ступеньках своих домов, разговаривали, но не смеялись, а их дети возились в пыльных дворах среди ржавых консервных банок. История добралась до всех, белых и черных, и флаги республики были приспущены.

Бэрден сначала не поверил посыльному, который вбежал в парикмахерскую сената с криком: «Он умер! Президент умер!» Но это была правда. Овеянный славой враг скончался в четверг утром в Уорм-Спрингсе, штат Джорджия, позируя художнице, писавшей его портрет. Последние слова президента были: «У меня чудовищно болит голова» (или «дьявольски», в зависимости от того, чей отчет вы читали в газетах), и лопнувший сосуд в этой громадной голове внезапно подвел черту под всем его величием.

Услышав новость, Бэрден вскочил с кресла и, хотя сенат был уже распущен, помчался в зал заседаний, забыв про завязанную вокруг шеи белую простыню. И только добежав до сенатского гардероба, он сообразил, что похож, вероятно, на помпейского сенатора в тоге, опаздывающего в театр. Он сорвал простыню, швырнул ее посыльному. Сенаторы, оказавшиеся в здании, были ошеломлены не меньше, чем он сам. Одни из них ненавидели президента, другие зарились на его место — и все завидовали ему. И вот его не стало. Но даже в смерти он посмеялся над ними: никто из конкурентов не займет его место, он позаботился об этом. Америка получила нового президента, а Бэрден уже слишком стар.

Следующие два дня Вашингтон гудел всевозможными слухами. Говорили, что до этого последнего удара президент перенес еще несколько. В Ялте он был в кататоническом состоянии, и врач Сталина утверждал, что президент скоро умрет. Ходили и скандальные слухи. Перед смертью он на ходилсяв обществе отнюдь не жены, а старой любовницы. Было много слухов, было много печали.

Все говорили о Линкольне; как и тот чародей, Рузвельт умер в дни военной победы, был сражен в зените славы, когда цвела сирень. Весь город постепенно проникался настроением давно ушедшего апрельского дня, когда черный катафалк проезжал по запруженным народом улицам и люди плакали и теперь все чаще вспоминали и торжественно цитировали Уитмена. Даже Бэрден у себя в Рок-Крик-парке, взволнованный трауром этого весеннего дня, поднес к лицу веточку пурпурной сирени, чтобы прослезиться: свежая пыльца вызывала у него аллергию. Позже он плакал уже почти всерьез над своим прошлым, когда в субботний день егоположили для вечного покоя в розарии Гайд-парка, штат Нью-Йорк. «О, капитан! Мой капитан!» [49]  Как я тебя ненавидел, а теперь ненавижу еще сильнее, потому что без тебя я никто. Что же осталось? — размышлял Бэрден, когда машина остановилась у вокзала Юнион-стейшн.