Возгорится пламя - Афанасий Коптелов

— Ну, а теперь — за шахматы, — сказал Владимир Ильич Лепешинскому. — Давно хотелось сразиться с вами.

— И мне тоже.

— Только с уговором, батенька, обратно ходов не брать. Ни в коем случае.

— На попятную не привык.

— Вот и хорошо! Меня когда-то отец учил: «Взялся за фигуру — ею и ходи». Золотое правило!

— Я слышал, Маркс и Энгельс любили играть в шахматы, — сказал Шаповалов, следя за расставляемыми фигурами.

— Вполне возможно, — отозвался Владимир Ильич. — Отличная тренировка мысли. Не правда ли, Пантелеймон Николаевич?

— Да, терпеливые поиски ходов приучают к выдержке.

Но, сочтя свой дебют неудачным, Лепешинский заволновался и стал торопливо передвигать пешки и фигуры, бормоча себе под нос:

— Ба, ба, ба. Тут что-то непредвиденное.

Владимир Ильич подолгу прикидывал ближайшие ходы, свои и противника, потом решительным жестом брал фигуру и с легким стуком ставил на новое место:

— Вот так! За вами слово.

Проиграв, Пантелеймон Николаевич обронил:

— Такое со мной случается, когда играю с новым партнером. Еще не приноровился к вашей манере. К тому же атака была решительной и последовательной. Но… посмотрим, что скажет вторая партия.

— Игрок вы серьезный, понимаете цену выдержки, однако сами излишне горячитесь.

— Не подмечайте моих промахов, а то обыграю!

И вторая партия Лепешинским тоже была проиграна.

— О-о, черт побери, не везет мне с вами! — закричал он. — Реванш! Скорей реванш!

Третья закончилась ничейным результатом, и Ульянов несколько приуныл:

— Не люблю ничьих. Ни то ни се — болото!

— Следующая будет моей!

— Посмотрим!

Теперь Владимир Ильич играл, не затягивая раздумья, но и при этом победа оказалась на его стороне.

— Что-то сегодня ты, Пантелеймоша, не в форме! — посочувствовал Кржижановский. — Ты же всегда обыгрывал нас с Васей. Придется выручать.

— Вдвоем?! — спросил Владимир Ильич, и в его глазах блеснул азарт. — Согласен!

— Втроем! — Старков рубанул воздух взмахом кулака. — Авось победим!

— Целая троица! Ну, что ж… Ваш ход.

Первую пешку передвинул Кржижановский, вторую — Старков. При полной тишине. А когда третий ход сделал Лепешинский, Глеб крикнул с кипучей досадой:

— Не так бы надо, Пантелеймоша! Лучше бы…

— Уговорились: ходов назад не брать, — напомнил Владимир Ильич. — Вы уж до начала обсуждайте.

А спокойно обсуждать они не могли, перебивали друг друга:

— Нет, не так… Он побьет… Надо пешкой.

— Коня двинем!

— Он коню ноги подрубит!

Шаповалов с веселой улыбочкой наблюдал за всеми: «И троим не устоять!»

Но вскоре положение на доске изменилось: Ульянов потерял фигуру, и, казалось, ему грозил проигрыш.

После каждого удачного хода «троица» весело шумела.

Глеб даже прищелкивал пальцами.

Владимир Ильич, не произнося ни звука, склонился над тем углом шахматной доски, откуда грозила опасность, и Шаповалову подумалось: если в эту решающую минуту раздастся крик: «Пожар! Горим!» — шахматист все равно не оторвет глаз от доски.

Трое замерли в ожидании ответного хода. А Ульянов все еще сидел неподвижно, и на его огромном лбу заблестели бисеринки пота.

Вдруг он оживился, приподнял голову и порывисто подвинул пешку. Ее срубили приободрившиеся противники.

— Оч-чень хорошо! — воскликнул Владимир Ильич и горячо потер руки. — Теперь я — раз, два…

— О-о! — Кржижановский схватился за щеку. — Всё!

Шаповалов первым и громче всех ударил в ладоши.

4

Встали задолго до рассвета.

Одна Ольга оставалась в удобной кровати, уступленной Кржижановскими.

Дианка, с которой Виктор Константинович нигде не расставался, носилась из комнаты в комнату, — в трепещущие влажные собачьи ноздри бил будоражащий запах ружей и патронташей.

— Надежда, поедем! — позвала подругу Зина. — Страсть люблю охоту! Ты, наверно, там, в своем Шушенском, тоже увлекаешься?

— Нет, я останусь дома. Мы с Тонечкой еще многого не переговорили. И Ольге будет веселей.

— А я не могу усидеть. Загонщицей и то согласна.

Глеб принес от Брагина ружье для Владимира Ильича, но тот отказался:

— Из чужих не стреляю.

— А я — из любого! — Зина взяла ружье навскидку и расхохоталась. — Все равно — в белый свет! Нам с Васенькой — только по сидячим!

Лепешинский, не жалея о том, что для него тоже не оказалось ружья, сунул за пазуху свою неизменную тетрадь для рисования.

На двух лошадях, запряженных в сани-розвальни, поехали за протоку, где Кржижановскому и Старкову уже доводилось охотиться в начале зимы.

Вернулись к вечеру, привезли полтора десятка зайцев. Свежевали в кухне.

В печи уже пылали дрова. Женщины у шестка сдабривали тушки шпигом и укладывали в чугунные жаровни.

В ожидании ужина Лепешинский показывал новые карикатуры. На одном листе хохочущий заяц, встав столбиком, машет лапкой Зинаиде Павловне, на другом — Курнатовский, длинный, как Дон-Кихот, стреляет в охотничьей запальчивости: три заряда дроби летят вдогонку зайцу, который вот-вот скроется за пригорком.

— Почему же — три?! — звонко рассмеялась Антонина. — Из двух стволов!

— А вы послушайте его охотничьи побасенки, — ответил художник. — У него расчудесная двустволка: всегда стреляет по три раза!

5

Промелькнула неделя. Настал последний день праздничной встречи с друзьями.

На пороге был Новый год. И всем, сосланным в 1897-м, оставалось провести в Сибири тринадцать месяцев. Не мало! Но это — последние месяцы, и думы все чаще и чаще уносили Владимира Ильича в будущее. Прибавлялись заботы о больших свершениях, которые предстояли им всем, всей партии.

Партия существует и действует, невзирая на новые аресты и разрозненность. Она соберет и умножит свои силы. Дел впереди — непочатый край.

И Владимир Ильич успел поговорить по душам со всеми. Его интересовало, где товарищи думают обосноваться на жительство после окончания ссылки. Глеб решил поступить на железную дорогу, в Нижнеудинск или в Тайгу. Курнатовский порывается уехать в Тифлис, Шаповалов — в Батум.

«Оч-чень хорошо! — отметил про себя Владимир Ильич. — На железной дороге и в портах нам прежде всего потребуются энергичные и надежные товарищи: для приемки транспортов с литературой из-за границы и для рассылки по стране».

Спросил Старкова, куда он хотел бы переехать.

— В Омск, — ответил Базиль. — Тоне обещают место фельдшерицы. Или — на Волгу.