Смех дьявола - Режин Дефорж

— Я вижу, вас это удивляет, — продолжала ее собеседница, — это объясняется только вашим знанием английского. Вы хорошо говорите по-английски, правда? Так записано в вашем деле.

Леа подтвердила, опасаясь, что ее попросят сказать несколько фраз на языке Черчилля. Ее знание английского ограничивалось рамками изучения в школе и уже несколько лет не поддерживалось. — Вы отправитесь завтра с эшелоном, направляющимся в Бельгию. В Брюсселе вы установите контакт с организациями бельгийского Красного Креста. В этой папке вы найдете необходимые сведения и документы, позволяющие вам передвигаться по Бельгии и Франции. До вашего отъезда вы можете быть свободны. Счастливого пути.

— Спасибо, мадам. До свидания.

Леа воспользовалась своей кратковременной свободой, чтобы привести в порядок прическу в парикмахерской, устроенной в бараке, недалеко от замка. Выйдя оттуда с подстриженными чистыми волосами, она почувствовала себя другим человеком и стала смотреть в будущее с некоторой надеждой. В эту ночь у нее не было кошмаров.

На следующий день она попрощалась с девушками и без сожаления покинула этот северный район.

30

Если бы не эти раненые, набитые в небольшие вагоны, не эта сутолока, где преобладали формы союзников, Леа могла бы представить себе, что она в отпуске. Уже около месяца она вела беззаботную и праздничную жизнь в компании со «своим» раненым.

Сэр Джордж Мак-Клинток, полковник армии Ее Величества, был оригиналом — ирландец, предпочитающий «бурбон» чаю, карты для игры в покер картам Генерального штаба, любитель толстых сигар. Человек с тонким юмором, храбрый до безумия и охотник за юбками, как гвардейский лейтенант, — говорили товарищи, — и вдобавок очень богатый человек. Вот о ком Леа была назначена заботиться. Раненый около Динана во время наступления в Арденнах, он видел смерть слишком близко, чтобы экономить те дни, которые ему осталось прожить. Как только он начал ходить на костылях, жизнь Леа превратилась в вихрь: коктейли, прогулки в парках, балы, пикники, поездки на море, экскурсии в глубь страны. Он хотел, чтобы она все время была около него, говоря, что, едва он ее увидел, он понял, что его жизнь пойдет по-новому, благодаря этой маленькой француженке с растрепанными волосами, с соблазнительным ртом, с глазами гордыми и беспокойными и с восхитительным телом, которое он угадывал под плохо скроенной формой. Он потребовал с помощью нескольких пачек фунтов стерлингов, чтобы ей предоставили в отеле «Мажестик» комнату рядом со своей.

В первые дни он много спал. На пятый день вечером он попросил, чтобы ему помогли спуститься в обеденный зал гостиницы. Когда он увидел Леа, севшую напротив него в своей форме, в безукоризненной блузке, с тщательно завязанным галстуком, в начищенных туфлях, у него начался тик.

— У вас нет никакой другой одежды? — спросил он у нее с кислым видом и с тем акцентом, который вначале развлекал Леа.

Она покраснела и почувствовала себя некрасивой.

— У меня нет ничего другого. Если вам стыдно за меня, я могу обедать в моей комнате.

— My dear, извините меня, я не хотел сделать вам больно. Вы очень милы в таком виде, но… это несколько монотонно.

На следующий день к Леа в гостиницу явились портные и сапожники с Круазетт. Сначала она отказывалась, но сдалась, не устояв перед вечерними платьями, одним из черного муслина, другим из зеленой тафты, и перед восхитительными итальянскими лодочками из настоящей кожи — неслыханная роскошь! Так как вечера еще были свежими, он потребовал, чтобы она взяла короткую накидку из чернобурки.

Еще через день она сопровождала его на вечер в саду, устроенный американским клубом. Он был горд ее успехом. Ему было для кого просить принести бокал шампанского, апельсиновый сок, лимонад, тарелку с пирожными, мороженое или фрукты. Леа смеялась, вновь обретя кокетство беззаботной избалованной девушки.

В начале марта, получив почту из Лондона, Джордж Мак-Клинток объявил ей, что он отзывается в Англию. Леа упросила его увезти ее с собой: ни за что на свете она не хотела возвращаться в Амьен.

— Я вам еще понадоблюсь, — говорила она.

— Теперь вы всегда будете мне нужны, — сказал он с нехарактерной для него серьезностью.

— Вы убедитесь в этом, — сказала она с облегчением.

Он улыбался, думая об административных трудностях. Это было непростым делом — получить согласие французского Красного Креста в Каннах, потом в Париже. Приказ о командировке Леа имел внушительное количество печатей.

Несмотря на бомбежки и частые тревоги, на страх, внушаемый ревом самолетов и бомб, неделя, проведенная в Лондоне, оказалась такой же сумасшедшей, как и время пребывания в Каннах. Все выглядело так, словно все эти молодые люди, самому старшему из которых не было и тридцати, бросились танцевать, флиртовать, выпивать с неутолимым голодом, чтобы наверстать упущенное время и забыть, что война еще не закончена.

Письмо Матиаса, присланное из Парижа Лаурой, пришедшее во Францию странными путями, проходившими через Швейцарию, легло однажды утром на поднос с утренним завтраком.

На конверте — неразборчивая дата, а на самом письме Матиас забыл поставить число.

«Моя любимая,

«Моя честь — это верность». Такая фраза написана на входной арке лагеря Вильдфлекен — места, где я вступил в ряды французских эсэсовцев. Я сделал этот девиз своим, думая о тебе. Он также девиз всех войск СС. Лагерь расположен на лесистой горе среди огромного тщательно ухоженного парка. Несколько небольших строений разбросано среди зелени вдоль безукоризненных дорог, ведущих к Адольфу Гитлеру.

Плац. Дисциплина здесь железная, а обучение жесткое. Вначале многим становилось плохо во время упражнений. Теперь у нас у всех тела атлетов. Впрочем, те, кто не может продолжать, направляются в другие части. Такая дисциплина необходима, чтобы сдерживать четыре-пять тысяч молодых людей, рвущихся сражаться. Мне нравится, что все устроено так, это помогает мне не думать слишком много о тебе. В ноябре к нам присоединились две тысячи полицейских. Они принесли — некоторые неохотно — присягу на верность Гитлеру 12 ноября в присутствии Дарнана и Дегреля. Было ужасно холодно. В снежном вихре французские легионеры маршировали в отличном порядке. Бригаденфюрер Крюкенберг и оберфюрер Пюо принимали парад. Но особенное впечатление на гвардейцев произвела речь монсеньора Майоля де Люпе, нашего священника, произнесенная им верхом на лошади, в парадной форме офицера СС, на которой белел его нагрудный крест. Не обращая внимания на снег, хлеставший его по лицу, он говорил о фюрере, как о Боге, и его благословение походило на гитлеровское приветствие. Среди этой удивительной декорации, где трепетали трехцветное знамя, военное знамя рейха и черный штандарт СС, полицейские, вытянув руку, повторяли вслед за тремя своими товарищами, которые стояли лицом к лицу с офицером, державшим обнаженную саблю: «Я клянусь как честный солдат верно повиноваться Адольфу Гитлеру, главе войск СС, в борьбе против большевизма!» Я заметил, что не все руки были подняты.

Я никогда не забуду день моей собственной присяги, слова которой были не совсем такие. Это происходило в скромной обстановке, между двумя дубами, согласно германскому обычаю. Были скрещены кинжалы с написанным на них нашим девизом, в то время как офицер от имени всех нас произносил над нами клятву на немецком языке. Мы повторяли ее за ним по французски: «Я тебе клянусь, Адольф Гитлер, германский фюрер и реформатор Европы, быть верным и смелым. Я клянусь полностью повиноваться тебе и вождям, которых ты мне укажешь, до самой смерти. Да поможет мне Бог!» Никогда также я не забуду первый раз, когда сделал гитлеровское приветствие, выкрикнув: «Хайль Гитлер!» В этот день я почувствовал, что окончательно порвал со своим прошлым.

Здесь нет различий в обращении между офицером и простым солдатом, нет привилегий. Нет отдельных столовых для офицеров или ординарцев, все едят вместе и одно и то же. Если выдается шнапс, первыми обслуживают солдат, остаток раздается офицерам. Чем выше звание, тем больше обязанностей. Во время еженедельных ужинов, которые называются «камарадшафт», солдат имеет право вышучивать старших по званию, и запрещено наказывать его под угрозой строгих санкций. Это особенно удивляет нас, французов, привыкших слушать наших командиров, стоя навытяжку, и быть запертыми в бараках, когда они развлекаются в позолоченных залах. Здесь нас превращают в других людей. Жизнь в Вильдфлекене очень сурова: подъем — в шесть часов утра, выключение света — в восемь вечера.

Тренировки у нас железные: ледяной душ, общий сбор, приветствие Гитлеру, кофе и потом нескончаемый ряд упражнений, испытаний, маршей… Наш единственный отдых — это теоретические курсы по вооружению и стратегии. Вечером я падаю на свою койку, но неизменно меня поднимают свистком для ночных тренировок. Надо одеваться на ощупь и выбегать в ледяную ночь. За две последние недели я не мог спать больше четырех часов подряд. Мне кажется, что я ничего не ем — где они, наши обильные монтийякские полдники? Капустный суп с картофелем в полдень, сосиска в пять часов, немного маргарина на черном хлебе и питье… Я поражен, что этого достаточно, чтобы поддерживать нас и сохранять наш ум в полной ясности. И даже наисамые французы из французов, кажется, приспособились к этому режиму.