Проблеск истины - Эрнест Хемингуэй

Глава шестнадцатая

Подчинившись воле стариков, я отвез Деббу, Вдову и Стукача в Шамбу и оставил мать и дочь разбирать подарки, которые я им купил. Подарки были важным пунктом: у обеих женщин теперь имелась материя для платьев. С тестем я не стал разговаривать и ничего ему не объяснял; мы вели себя так, будто возвратились из слегка затянувшейся поездки в магазин. У Стукача из-под шали торчало горлышко бутылки «Гранд Макниш», в которой плескался разбавленный львиный жир, но я не расстраивался. Это был не последний и далеко не лучший жир в лагере, да и пополнить запасы не составляло труда. Из мелких удовольствий нет ничего приятнее, чем наблюдать за воришкой, от писателя и выше, который тебя обокрал и думает, что остался незамеченным. Писателей вообще никогда, ни под каким видом нельзя ловить на воровстве: у них может не выдержать сердце, если оно есть, а у некоторых оно есть, хотя это деликатный момент, о котором лучше не говорить. Со Стукачом было сложнее, речь шла о его лояльности, и так находившейся под вопросом. Кейти Стукача ненавидел, причем не без оснований: в старые добрые времена Стукач работал под его началом водителем грузовика — и частенько оскорблял его юношеской дерзостью и порочной развязностью, с которой он отзывался об известном благородном лорде. Кейти в ту пору служил у Отца. Как всякий камба, он не терпел гомосексуалистов, и мысль о масайском водителе, порочащем Белого Человека, была непереносима. Позже благородному лорду поставили памятник в Найроби, и местные шалопаи повадились каждую ночь красить статуе губы; Кейти, проезжая мимо, всякий раз отворачивался. Чаро, напротив, не отворачивался и смеялся вместе с нами, хотя был еще более строгим мусульманином, чем Кейти. Приняв однажды королевский шиллинг, Кейти намеревался хранить ему верность до конца дней. Он был истинным викторианцем, и мы, начавшие эдвардианцами, затем перековавшиеся в георгианцы, затем на время вернувшиеся к эдвардианству, чтобы через георгианство стать, наконец, елизаветинцами — разумеется, с поправкой на лень и племенную принадлежность, — имели с ним мало общего. Сейчас на душе у меня было скверно, и не хотелось копаться в происшедшем, чтобы не думать дурно о тех, кого я уважал, однако мне было ясно: реакция Кейти вызвана не заботой о соблюдении племенного закона камба — в конце концов, он старый человек с пятью женами, одна из которых совсем молоденькая, и судить о чьем-либо моральном облике права не имеет, — а ужасом при мысли о том, что Дебба и Вдова сядут ужинать со мной за господский стол.

Я гнал машину через ночь, чтобы развеять горькие мысли, и думал о Деббе и о ситуациях, когда элементарное счастье абсолютно недостижимо, а людям наплевать, хотя они уже дожили до преклонных лет. В одном месте я чуть было не свернул налево, на красноватую дорогу, ведущую к известной шамбе, где сейчас отдыхали двое наших и где для меня нашлась бы масайская жена, не уступающая по крайней мере женам Лота и Потифара, и мы сыграли бы в любовь, поставив на кон фрамбезию. Но налево я не свернул. Вернувшись в лагерь, я сел в столовой читать Сименона. Мсемби очень за меня переживал. К счастью, ни он, ни я не любили пустой болтовни.

Одно весьма галантное предложение он все же сделал: спросил, не организовать ли грузовик и привезти мне Вдову. На это я ответил «хапана» и вернулся к Сименону.

Мсемби продолжал переживать, а Сименона у него не имелось, поэтому он сделал очередное предложение: поехать вместе со мной в Шамбу и забрать Деббу. Он заверил, что закону камба это не противоречит и платить ничего не придется, только голый номинал. Кроме того, сказал он, Шамба незаконная, и никто нас к ответу не привлечет, а тестя я одарил более чем достаточно, да еще и леопарда убил.

Обдумав предложение, я ответил отказом. Не так давно я отважился на довольно дерзкий поступок: уплатил положенную цену за право спать в тещиной кровати. Откуда было Кейти об этом знать? Ему, конечно, полагалось присматривать за всем, но мы и так поддерживали в лагере весьма жесткий порядок, даже жестче, чем он думал. В последнем я, правда, сомневался. Мое уважение к Кейти сильно возросло после Магади. Тогда он был следопытом, шел за зверем неутомимо, даже когда не требовалось, — только две змеи грозно шевелились на лбу под тюрбаном. Меня он умотал вконец, Нгуи держался из последних сил. Охотились мы при сорока градусах в тени, согласно довольно точному лагерному термометру, но никакой тени вокруг не было, если не считать чахлого деревца, под которым я сидел в изнеможении, тяжело дыша, пытаясь прикинуть, на сколько километров мы удалились от лагеря — райского места, где хранят прохладу фиговые деревья, и журчит хрустальный ручей, и бурюдки с водой сочатся холодным потом.

В тот день Кейти укатал нас, не выказав ни тени хвастовства, и мое уважение к нему возникло не на пустом месте. Сегодня, однако, я не мог до конца понять, зачем он вмешался. Эти люди всегда действуют для твоего же блага. Одно было ясно: я и Мсемби не должны ехать в Шамбу украдкой, как пара пьянчуг, чтобы продолжить банкет.

Считается, что африканцы никогда ни о чем не жалеют. Теорию, конечно, выдумали белые, временно оккупировавшие материк. Еще про африканцев говорят, что они не чувствуют боли — очевидно, потому что они не плачут, по крайней мере в основной массе. Стоически переносить боль — это племенной обычай и своеобразная роскошь. У нас в Америке есть телевизоры, кинематограф, дорогие жены с холеными руками, ночной маской для лица и шубой из настоящей дикой норки где — нибудь в специальном холодильнике, откуда ее можно забрать по чеку, как из ломбарда. В Африке лучшие племена испокон веков знали единственную роскошь: не показывать боли. Мы — или moi, как говорил Нгуи — не знали лишений, кроме войны, которая не что иное, как скучная бродячая жизнь с редкими праздниками сражений и собачьей радостью мародерства, похожего на кость, брошенную равнодушным хозяином. Мы, moi, то есть на данный момент я и Мсемби, знали не понаслышке, что значит разграбить город, и могли подробно рассказать, хотя никогда этого не делали, каким образом воплощаются в жизнь библейские фразы о мужчинах, преданных мечу, и женщинах, угнанных в рабство. Скорбные дела остались в прошлом, тем не менее все, кто в них участвовал, были братьями. Добрых братьев трудно отыскать, зато с дурными можно столкнуться в любом городе мира.

Стукач был моим братом, как он сам неоднократно заявлял. Я, однако, его не выбирал. В контексте нашего сафари обращение бвана считалось чуть ли не оскорблением, а мы с Мсемби считались добрыми братьями — и в эту ночь, не обменявшись ни словом, мы оба вспомнили, что первые работорговцы, пришедшие сюда морем, были мусульманами, и я подумал, что именно поэтому Мтука со своими стреловидными шрамами на щеках ни при каких обстоятельствах не примет модную веру, хотя в нее перешли и его отец Кейти, и прямолинейный добряк Чаро, и честный опытный сноб Мвинди.

Мы с Мсемби сидели у костра и сообща предавались печали. Один раз к нам подошел Нгуили, скромный, как подобает нанаке, и предложил разделить нашу печаль, если будет позволено. Позволено ему не было, я только шлепнул его шутя по заднице и сказал:

— Morgen ist auch noch ein tag.[13]

Это старая немецкая поговорка, антипод фразы no hay remedio,[14] тоже очень красивой и верной, хотя за ее введение в обиход мне до сих пор стыдно, как какому — нибудь пораженцу или коллаборационисту. С помощью Мсемби я тщательно перевел ее на камба — и вдруг почувствовал укол совести, какой часто испытывают любители красивых фраз, и попросил Нгуили принести мне копье, ибо я собираюсь пойти на ночную охоту, когда взойдет луна.

Заявление вышло более чем театральным. С другой стороны, Гамлет тоже весьма театрален. Все были глубоко тронуты, особенно я, хотя мне теперь предстояло отвечать за свои слова.

Луна висела над черным плечом вершины, и я жалел, что при мне нет хорошей собаки, и ругал себя за публично озвученное намерение совершить поступок, ставивший меня выше Кейти. Однако сказанного не воротишь. Проверив копье, я переобулся в мягкие мокасины, поблагодарил Нгуили и покинул столовую. На дереве у входа сидели часовые с винтовками; их удаляющийся фонарь светил мне в спину, а луна висела над правым плечом.

Тяжесть копья радовала мышцы, его древко было обмотано пластырем, чтобы не скользила рука. Когда охотишься с копьем, подмышки и предплечья сильно потеют, и пот сбегает на древко. Мокасины приминали молодую траву, а затем я почувствовал под ногами гладкую колею — это была дорога, ведущая к аэродрому. С нее я скоро свернул на другую, которая называлась Большая северная дорога. Мне еще не доводилось в одиночку охотиться ночью с копьем, и я снова пожалел, что рядом нет хорошей овчарки. С ней можно не опасаться, что какой-нибудь зверь, сидящий в ближайших кустах, застанет тебя врасплох: почуяв опасность, овчарка сразу отстает и утыкается носом тебе под колено. С другой стороны, хорошая порция страха во время ночной охоты — это роскошь, за которую приходится платить, и, как любая истинная роскошь, она того стоит. Мэри, Джи-Си и я понимали толк в роскоши, и некоторые эпизоды наших биографий обошлись нам недешево, но мы никогда не жаловались на цену. Зато дурацкие рутинные дела, разъедающие душу изо дня в день, почти никогда не стоят того, что за них отдаешь, думал я, тыча копьем в черные кусты и осматривая мертвые деревья: там могли гнездиться кобры, и я боялся наступить на них в темноте.