Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945 - Петер Нойман

Во время атаки падает на снег Франц. На груди зияет опасная рана. По его щекам текут слезы.

Подбегаю к нему, стараюсь перевязать рану бинтом из его индивидуального пакета, затем из своего. Рана слишком глубока и серьезна. Срочно необходима операция. Такую дыру могла проделать только пуля от «Дегтярева» (7,62-мм винтовочный патрон. – Ред.) или разрывная пуля (разрывные пули Красной армией не использовались. – Ред.).

Свиньи!

Заставляю себя пошутить с другом:

– Слава богу! Ничего страшного, еще болтаешь, как школьница!

Франца не обманешь.

– Не беспокойся обо мне, Петер. Есть более важные дела…

Он вдруг перестает плакать.

– Постарайся увидеть мою маму, – шепчет Франц. – Скажи ей…

Продолжительный вздох, в уголке его рта пузырится кровавая пена.

– Потом скажи отцу…

Я сжимаю ему руку, стараясь улыбнуться.

– …что можно быть эсэсовцем, не становясь кровожадным псом, – продолжает он, глядя на меня. – Понимаешь, он не хотел, чтобы я… не хотел, чтобы я поступал…

Его лицо стремительно приобретает восковой оттенок.

– Старый, добрый Виттенберге. Вспомни обо мне, когда придешь в школу Шиллера и повидаешься с приятелями.

– Не беспокойся, Франц. К тебе уже идут санитары.

– Это уже не имеет значения. Так, может, лучше. Во всяком случае, я спокоен. Теперь совсем спокоен.

Он задыхается, хрипит, хватает открытым ртом воздух.

– Понимаешь, я должен тебе сказать кое-что. Я всегда очень боялся. Но не показывал этого. Верно, Петер? Старина Петер. Передай… прощальный привет Карлу и другим… Удачи, Петер…

Его лицо сжалось, словно он переживал невыносимую агонию. Показались на миг белки глаз. Он потяжелел на моих руках. Ужасно потяжелел… Франц, добрый Франц на пляже Гамбурга и на площадях Виттенберге… Прощай, старый приятель.

Подбегает рядовой:

– С ними покончено, лейтенант! Около пятидесяти пленных. Остальные удрали. Далеко не убегут. Горит лес. – Затем он замечает тело, вытянувшееся на земле. – Лейтенант 3-й роты. Ранен?

– Мертв. Помоги дотащить его к поезду.

– Нет, господин лейтенант. Я сам потащу его на спине. Здесь все горит. Быстрее.

На нас действительно сыплются искры. Прежде я их не замечал. Однако мы недалеко от железнодорожного полотна.

Я утратил способность что-либо чувствовать. Для Франца все кончено. Кажется, в первый раз понимаю по-настоящему, что такое смерть, хотя уже повидал немало трупов. У меня хватает только сил помочь рядовому взвалить на свои плечи тело Франца.

Солдат бежит, я следую за ним. Глаза Франца широко раскрыты. Руки жутким образом болтаются.

Вскоре мы возвращаемся к поезду. Кратко говорю солдату, чтобы он осторожно положил тело Франца на обрывок брезента и отнес в один из вагонов.

В данный момент хочу уберечь покойного друга от машины для перевозки трупов в крематорий.

Это – последняя услуга, которую я могу ему оказать.

Около десятка русских, одетых в длинные шинели и меховые шапки-ушанки, собраны вокруг прожектора у бронированного вагона. Их стерегут с автоматами в руках солдаты 4-й роты мотопехоты.

Майор Штресслинг допрашивает их с перекошенным от гнева лицом. Штресслинг прикомандирован к полку на Кавказе. Но у него нет своего круга обязанностей, и это положение не вполне нормально. Утверждают, что он получает приказы прямо из штаб-квартиры СС в Шарлоттенбурге.

Неожиданно он подходит к одному из партизан и сильно бьет того в лицо с криками по-русски. Партизан глядит на майора со страхом, но ничего не говорит.

Среди террористов я замечаю двух женщин. Вероятно, тех, чей плач я слышал в лесу не так давно. Одеты они так же, как мужчины, поэтому их трудно отличить с первого взгляда. Но у них те же полные фигуры сельчанок и огромные груди, какие бывают только у русских женщин.

Сжав челюсти, Штресслинг ходит взад и вперед перед шеренгой красных.

– Нечего сказать, да? – рявкает он в этот раз по-немецки. – Вы ничего не знаете – совсем ничего?

Он останавливается как вкопанный перед одним из пленных:

– Я выбью из тебя показания!

Он поворачивается к лейтенанту Ляйхтернеру:

– Прикажите своим солдатам раздеть этот сброд догола! Это освежит их память.

Часть полка собралась теперь у бронированного вагона. Эсэсовцы наблюдают сцену, подсвеченную ярким светом нашего прожектора. Штресслинг смотрит на них и поворачивается к полковнику, который подходит в это время.

– Было бы целесообразно выставить часовых вокруг поезда, полковник. Может, партизаны попытаются атаковать нас снова. И могут быть другие группы, скрывающиеся где-то здесь.

Полковник окидывает его холодным взглядом. Очевидно, Штресслинг ему не нравится. Кроме того, ему следовало бы первым подумать о такой элементарной мере предосторожности.

– Распорядитесь об этом, Улкийай! – приказывает он наконец, поворачиваясь к финну.

Тот, перед тем как уйти, выбрасывает руку вперед.

Я замечаю, как ко мне пробивается Карл, работая локтями. По напряженному выражению его лица понимаю, что он все знает.

– Значит, он первым ушел в могилу, – тупо бормочет он. – Бедняга Франц. Он был уверен, что его убьют. Часто говорил мне, что больше не увидит Виттенберге. Никогда не верил в удачу.

Карл грубо хватает меня за руку.

– Их надо заставить заговорить, Петер!

Через ткань мундира чувствую, как его ногти впиваются в мою руку.

– Помнишь нашу клятву в НАПОЛА, в Плёне? Быть верными нашей дружбе, что бы ни случилось… Мы должны отомстить за него, Петер.

– Мы отомстим за него, Карл, – говорю я, не отводя от друга взгляда.

Полуголые русские лежат на снегу. Их истощенные тела, уже помеченные темными полосами от хлыста, не прекращают дрожать. Им известно, что их ждет.

Двух женщин помещают чуть дальше от них. Молодая лежит на животе, видимо без сознания. Ее спина исполосована широкими красными рубцами, вероятно, как подсказывает мне роттенфюрер, результат наказания ее во время захвата в плен. Солдаты немало потрудились для этого. Эта мегера фактически выцарапала глаза одному унтеру и яростно отбивалась от солдат.

Поворачиваюсь к Штресслингу. Он говорит с одним из русских или, скорее, цедит сквозь зубы.

– Кто твои начальники? Где они прячутся?

– Не знаю… – мямлит пленный сбивчиво.

Он мертвенно-бледен и сильно дрожит.

Штресслинг сердито покусывает свою нижнюю губу.

Видимо, он размышляет. Смотрит на рядового, стерегущего партизана.

– Кинжал! – требует он.

Тот мгновенно понимает. Вытаскивает кинжал и приставляет острием к горлу русского, глаза которого широко открыты от ужаса.

– Это ты понимаешь? – рычит майор, его глаза сверкают злобой. – То, что у твоего горла нож?