Римская кровь - Стивен Сейлор

Глава двадцать четвертая

Вернувшись в дом на Капитолийском холме, мы не застали там Руфа. Цицерон отдыхал, но мне передали, что он просил меня без промедления заглянуть к нему. Пока Тирон был занят своими делами в кабинете, старый Тирон повел меня в глубь дома, туда, где мне не приходилось бывать раньше.

Спальня Цицерона была столь же невзрачной, как и та, что он отвел для меня. Единственной уступкой роскоши оказался примыкавший к комнате уютный садик, где журчал и сеял брызги крохотный фонтан, в едва колышащейся глади которого отражалось задумчивое лицо Минервы. В понятии Цицерона отдыхать означало работать не стоя, а лежа. Когда я вошел, он лежал на спине, вперившись в пергамент, который он держал в руке. По полу во множестве были разбросаны пергаментные листы.

Холодно и без прикрас я изложил ему все, что касалось предательства Росции; я рассказал о надругательстве над нею отца, ее ожесточении, коварстве Гая Эруция, который обратил себе на пользу озлобленность девушки. Новости, по всей видимости, не произвели на Цицерона ни малейшего впечатления. Он задал несколько поясняющих вопросов, кивком дал понять, что все его недоумения рассеяны, и нелюбезным взмахом руки показал мне, что аудиенция окончена.

Озадаченный и смущенный, я стоял над ним, спрашивая себя, действительно ли ему не было никакого дела до характера нашего подзащитного.

— Для тебя это ничего не значит? — наконец спросил я.

— Что? — Он раздраженно наморщил лоб, но головы не поднял.

— Что за человек этот Секст Росций, пусть он даже не отцеубийца?

Цицерон положил пергамент на грудь и, прежде чем заговорить, выдержал мой пристальный взгляд:

— Выслушай меня внимательно, Гордиан. В настоящее время я не собираюсь рассматривать характер Секста Росция или оценивать его пустячные прегрешения против нравственности. Доставленные тобой сведения не содержат ничего, что помогло бы мне в моих приготовлениях; они бесполезны. Я не имею на это времени; у меня нет времени ни на что, кроме простого, замкнутого логического круга, который я изо всех сил пытаюсь построить, чтобы защитить Секста Росция. Твоя обязанность, Гордиан, — помочь воздвигнуть это здание, а не потрясать его фундамент или вытаскивать уже зацементированные мной кирпичи. Ты понимаешь?

Он не удосужился посмотреть, кивнул я или нет. Вздохнув и махнув рукой, Цицерон отпустил меня и снова погрузился в изучение своих заметок.

Я нашел Бетесду у себя в спальне. Она была занята тем, что красила ногти новым снадобьем из хны, которое раздобыла на рынке неподалеку от Фламиниева цирка, где она провела большую часть дня, слоняясь без цели и судача. Она как раз заканчивала раскрашивать большой палец ноги, наклонившись вперед и так изогнув ногу, что из-под платья выглядывало ее обнаженное бедро.

Подойдя к ней, я погладил ее волосы тыльной стороной ладони. Глаза ее сузились, и она потерлась гладкой, нежной щекой о мои пальцы. Внезапно я почувствовал, что во мне проснулось животное, уставшее от мыслей, жаждущее забыть обо всем, кроме тела.

Но меня обуревало смутное беспокойство. Образ Росции по-прежнему витал где-то на задворках моего разума, воспламеняя, обжигая лицо жаром, который не был ни похотью, ни стыдом, но тем и другим вместе. Я провел рукой по телу Бетесды, закрыл глаза и увидел нагое, трепещущее тело девушки, пригвожденное к стене вонзающимися в него бедрами Тирона. Я коснулся губами уха Бетесды; она вздохнула, и я с содроганием расслышал в ее вздохе имя малышки Миноры. Конечно, я видел девочку, когда впервые допрашивал Секста Росция, но совершенно не запомнил ее лица. Я видел только искаженное мукой лицо Росции во время допроса, и такое же выражение было написано на нем, когда в нее погружался Тирон.

Похоть и стыд; блаженное исступление и мука: все смешалось, и даже тело мое стало неразличимо, сплавленное с телом Бетесды. Она обвила меня прохладными бедрами и приняла в себя, тихонько рассмеявшись. Я вспомнил юного Луция из Америи — ухмыляющегося, краснеющего; я представил себе, как Росция, на чьих бедрах еще не высохло семя Луция, предлагает себя отцу юноши. Как Тит Мегар ее отверг: со вздохом сожаления, с отвращением, наградив отеческой пощечиной? Я видел, как мохнатые, огрубелые лапы Секста Росция скользят меж прохладных бедер дочери, как его мозоли царапают ее влажную плоть. Я плотно сомкнул глаза и почувствовал на себе ее горящий, точно уголья, взгляд. Бетесда обняла меня, воркуя мне на ухо, спрашивая, отчего я дрожу.

Когда наступила развязка, я вышел из нее, намочив простыню, и так уже скомканную и увлажненную испарениями наших тел. Разверзлась и тут же захлопнулась беспредельная пустота. Я лежал головой у нее на груди, которая плавно вздымалась, словно палуба корабля в открытом море. Медленно-медленно, точно кошка, втягивающая когти, она отняла от моей спины выкрашенные хной ногти. Заглушая ее сердцебиение, до меня доносился тонкий голос из сада.

— Природа и боги требуют полного повиновения отцу. К чести своей, мудрецы утверждают, что порой даже выражение лица может оказаться нарушением долга… Нет, нет, над этой частью я уже поработал достаточно. Где же этот раздел, где я… Тирон, иди сюда и помоги мне! Ага, вот: но обратимся же к той роли, которую сыграл пресловутый Хрисогон — вопреки своему чужеземному имени вряд ли рожденный золотым; скорее он сделан из самого низменного металла, спрятанного и по дешевке позолоченного не без помощи коварства и заискиваний, и подобен оловянному сосуду, покрытому ворованным золотом…

Вечеринка в особняке Хрисогона должна была начаться только после захода солнца. К тому времени Цицерон уже поужинал и переоделся в ночную одежду. Большинство рабов спали, и весь дом — кроме тех комнат, где Цицерон собирался поработать над речью перед отходом ко сну, — стоял, погруженный во тьму. По моему настоянию он скрепя сердце поставил нескольких дюжих рабов следить за домом с крыши и охранять прихожую. Казалось маловероятным, что наши враги осмелятся нанести удар по самому Цицерону, но их склонность к запугиванию и резне уже не однажды превосходила все мои ожидания.

Поначалу я думал, что мы с Тироном будем выступать в роли рабов, но теперь оказалось, что об этом не может быть и речи; по многим причинам можно было ожидать, что кто-нибудь из гостей узнает одного из нас или сразу обоих. Вместо этого Руф должен был явиться на пир сам, выйдя из своего дома и прихватив с собой собственную свиту. Мы с Тироном будем поджидать его в темноте на улице.

Дом Хрисогона был в двух шагах от особняка Цецилии и совсем рядом с местом свидания Тирона и Росции. Проходя мимо, я заметил, как Тирон воровато косится на густые тени парка, как будто она до сих пор дожидается его там. Он замедлил шаг и наконец остановился, уставившись в темноту. Немного подождав, я дернул его за рукав. Он вздрогнул, молча на меня посмотрел, потом быстро зашагал следом.

У входа в особняк Хрисогона было светло и шумно. Вокруг портика горели факелы: одни были установлены в канделябрах, другие держали рабы. Нескончаемый поток гостей встречали невольники, игравшие на лирах, кимвалах и флейтах. В большинстве своем гости прибывали на носилках, которые втаскивали на холм запыхавшиеся рабы. Иные из тех, что жили на Палатине, были достаточно скромны, чтобы явиться пешком в окружении множества раболепных, совершенно лишних слуг и рабов.

После того как хозяева спускались на землю, носильщики рысью бежали за угол в заднюю часть дома. Прислуга оказалась рассредоточена по местам, где обычно собираются и коротают часы ожидания рабы, пока развлекаются их хозяева. Вечер был теплым; многие из гостей задерживались на пороге послушать музыкантов. Сладкая, как пение птиц, мелодия парила в сумеречном воздухе слаще птичьего пения. Хрисогон мог себе позволить покупать лучшее.

— Прочь с дороги! — Голос был знакомым и доносился откуда-то из-за спины. Мы отскочили в сторону, и мимо нас с шумом промчались носилки. То были открытые носилки, несомые десятью рабами. На них ехал не кто иной, как Руф, сопровождаемый своим двоюродным братом Гортензием. Руф-то нас и окликнул; было видно, что ему весело: улыбаясь, он взглянул на нас с заговорщической миной. По румянцу на его щеках я заключил, что он выпил, дабы как следует подкрепиться перед вечером.

К счастью, Гортензий глядел в другую сторону и нас не заметил. Иначе он меня наверняка бы узнал. Внезапно я понял, насколько мы приметны, и оттащил Тирона в густую тень раскидистой смоковницы. Там мы немного подождали, наблюдая за тем, как прибывают и исчезают в доме бражники и их свиты. Если Хрисогон и приветствовал своих гостей лично, он делал это в вестибюле; статный светловолосый полубог на ступеньках так и не появился.

Наконец приток гостей начал замедляться и иссякать, пока мне не показалось, что все уже прибыли; однако факельщики стояли на месте как вкопанные, а музыканты продолжали играть. Картина становилась мрачной, отчасти невсамделишной и жутковатой: на опустевшей улице, омываемой лунным светом, стояли неохраняемые рабы в пышных одеждах, освещая сцену и музицируя для незримой публики. Почетный гость до сих пор не прибыл.