Отшельник - Иван Евсеенко

И, оказалось, звенели и предупреждали Андрея не зря. Когда он, пробившись сквозь последний их заслон, вышел наконец к дубу, то с его ветвей вдруг сорвалась с недовольным карканьем и криком черно-лиловая стая воронов – верный признак беды. Далеко они не улетели, а начали кружить над дубом, нагоняя на все живое окрест тоску и страх. Иногда они спускались к земле, норовя усесться на нижние дубовые ветки, и тогда на небольшой поляне становилось темно и непроглядно, словно в самую глухую осеннюю ночь. Пришлось Андрею замахнуться на воронов подобранной на ходу корягой, иначе к дубу ему было не подойти. Стая отпрянула, но недалеко: частью взгромоздилась на вершины молодых осин и елей, почти вплотную подступивших к дубу с северной стороны, а частью спешилась и стала с ненавистью и злобой наблюдать за Андреем из-под кустарника и полуболотных травяных кочек.

Старика Андрей заметил не сразу. Молодая поросль застила ствол дуба, достигая тоненькими своими вершинками сучковатой ветки, на которой партизаны когда-то казнили, вешали предателей и на которой, по преданию, до сих пор висит, обнаруживая себя по ночам, Венька-полицай. Но вот резко налетевший с северной стороны ветер колыхнул вершинки, склонил их долу, и Андрей наконец увидел старика. Он висел на недлинной туго витой веревке, весь какой-то непомерно грузный и вытянувшийся в шее. Под ногами у него валялся невысокий пенек-колодочка, на которую старик, по-видимому, и взобрался, чтоб дотянуться до веревки, умело и прочно захлестнутой за дубовую ветку. В последнее мгновение он пенек опрокинул ногой, и тот укатился по едва заметному склону, освободив под стариком необходимое пространство.

Мертвых людей Андрей не боялся, привык к ним за годы войны почти так же, как и к живым. Но вид старика все-таки заставил его содрогнуться. Глаза у висельника были открыты и смотрели куда-то вдаль, поверх деревьев; длинные узловатые руки старик в последнем своем предсмертном движении успел опустить и прижать к телу, и теперь они, удлинившись, достигали ему почти до колен, выдавая, что смерть он принял смиренно и по доброй воле. Ветер, то и дело прорываясь сквозь заросли осинника, шевелил у старика красивую его, смоляную с проседью, бороду, отбрасывал ее то в одну, то в другую сторону, открывая широкую крепкую грудь, на которой был виден нательный крест.

По опыту Андрей знал, что вид мертвого человека страшен только в первое мгновение, а потом к нему привыкаешь, и он вызывает у тебя лишь одно сострадание. Андрей постоял минуты две-три на пригорке в молчании, но не уходя взглядом от старика, и действительно привык, сроднился с мыслью, что тот мертв и больше нисколько и никому не опасен.

Воронье за эти недолгие минуты осмелело и где пешим шагом, а где и коротеньким перелетом стало приближаться к мертвецу, совершенно не обращая внимания на Андрея, как будто он тоже был мертв. Сражаться с воронами Андрею было теперь некогда да и бесполезно: они непобедимы, пока мертвый человек не похоронен, не спрятан от их ненасытно-прожорливого взгляда глубоко в землю. Андрей лишь негромко (больше для острастки и собственного успокоения) прикрикнул на воронье, наперед зная, что они все равно его не убоятся, будут ходить в двух шагах, норовя завладеть добычей, которая по всем лесным законам была их, о чем они и извещали всю округу злобным, устрашающим карканьем.

Под это карканье Андрей и начал свой неотвратимый труд. Первым делом он подобрал пенек и поставил его рядом с висельником. Теперь надо было взобраться на этот пенек, приловчиться и перерезать ножом веревку. Но Андрей опять промедлил минуту и на этот раз вовсе не потому, что страшился приобнять старика за плечи и грудь, чтоб тот опустился на землю по возможности плавно, а потому что голова у него вдруг закружилась, перед глазами поплыл плотный, почти черный туман; тело, пронзенное сразу по всем ранам острой болью, погрузилось в него, утонуло в нем, и Андрею понадобилось несколько мучительных мгновений, чтоб осилить эту боль и отогнать эту черно-воронью занавесь.

Подобные приступы случались у Андрея и раньше (врачи еще в госпитале предупреждали о них), но они были не столь продолжительными и острыми, как сейчас, и он не обращал на них особого внимания. Теперь же боль была почти нестерпимой и до крайности озлобила Андрея: только этого ему сейчас и не хватало, женских обмороков и припадков. Он качнулся несколько раз из стороны в сторону, но устоял, и не столько благодаря силе, сколько благодаря злости на самого себя, на свою слабость, такую унизительную для мужчины, для солдата.

Воронье опять обнаглело и подобралось к самому подножию пенька, а один, отличимо какой-то тяжелый и крупный ворон, – наверное, вожак и главарь всей стаи, – взгромоздился на дубовую ветку и стал безбоязненно вразвалку подходить по ней не то к висельнику, не то к Андрею.

– Рано еще! – пугаясь своего собственного голоса, крикнул на него Андрей, и ворон, увлекая за собой всю стаю, отпрянул.

Спокойно, во всей прежней своей возвратившейся к нему силе, Андрей встал на пенек, оказавшийся на редкость устойчивым и прочным, обнял, как и намеревался обнять, старика за плечи и грудь и единым движением остро заточенного ножа-кинжала перерезал веревку. Старик, уже по-мертвому нахолодавший, грузный, сразу обмяк в шее и, валясь всем телом на Андрея, коснулся его щеки несколькими завитками легкой на ветру бороды. Она показалась Андрею во всем живой и по-живому теплой, хотя это было, наверное, тепло уже не телесное, не человеческое, а всего лишь солнечное.

С трудом удерживая мертвое и от этого нешуточно тяжелое тело на весу, Андрей спустился с пенька и осторожно начал укладывать старика на землю. Тот лег послушно и недвижимо, ни в чем не выказав Андрею сопротивления, словно догадывался, сколь он сейчас обременителен, и лишь широко открытые глаза старика смотрели на Андрея прощально-укоризненным взглядом. Он попробовал их закрыть, хотя хорошо знак что это бесполезно. И они действительно не закрылись, а наоборот, стали смотреть еще с большей укоризной и упреком, как будто это именно Андрей был повинен в смерти их хозяина.

Теперь надо было идти искать могилу, если только она на самом деле существовала. Что-то Андрей такого не помнит да и не слышал в рассказах старых людей, чтоб человек еще при жизни сам себе вырыл могилу. Гробы и кресты, случалось, делали, хранили их (иногда десятилетиями) на чердаках и в сараях, чтоб после не озадачивать деревенских плотников и столяров, у которых в нужный момент может не оказаться под рукой дубового бревна и хорошей доски-сороковки, и они наспех сколотят усопшему гроб из сырой щелевки, а крест из недолговечной сосны, что покойнику будет обидно и досадно.

И все-таки Андрей решил обследовать окрест дуба все полянки и бугорки, сколько-нибудь пригодные для могилы. Чутье ему подсказывало, что старик не обманул его и эту ямочку-могилу где-нибудь да вырыл. Такие люди, как он, истерзанные и измученные жизнью, а еще больше запоздалым покаянием, в предсмертный свой час не обманывают.

Но прежде чем уйти на поиски, Андрей вынужден был снять бушлат и прикрыть им старика, потому что вороны кровожадных своих замыслов не оставляли, опять подступили к мертвому телу вплотную и, кажется, только того и ждали, когда Андрей уйдет от него, чтобы наброситься на дармовую добычу всей оравой и вдоволь насытиться.

Могилу Андрей обнаружил метрах в пятидесяти от дуба, но не на полянке и не на бугорке, где она могла быть видимой любому встречному-поперечному, а в густых зарослях, в сыром и затененном осиннике. Была она глубокой и просторной и никак не походила на ямочку, которую ожидал увидеть Андрей. Такие могилы обычно копают на всех деревенских кладбищах, суеверно считая, что в узенькой и неглубокой ямочке покойнику будет тесно и неприютно, и он там никогда не обретет успокоения. Старик же, судя по всему, обрести его хотел и постарался на совесть. Землю из могилы он выбросил, как и полагается, на три стороны, оставив четвертую свободной и нетронутой, чтоб при похоронах был удобен подход. Лопату с укороченным березовым черенком старик оставил здесь же, воткнув ее на видном месте в песчаную насыпь. Позаботился он и о веревках, как будто наперед знал, что Андрей их по оплошности с собой не захватит, а без веревок как опустишь мертвое тело на дно ямы. Рядом с лопатой лежали аккуратно по-крестьянски смотанные и захлестнутые в три оборота петлей брезентовые вожжи. По всему чувствовалось, что старик при жизни был человеком хозяйственным, предусмотрительным, и уж если затевал какое дело, то готовился к нему основательно, ничего не выпуская из виду.

На осмотр могилы и погребального инвентаря Андрей затратил, наверное, минут двадцать, ну, самое многое, полчаса, но за эти полчаса вороны оставленное без присмотра мертвое тело едва не растерзали. Они облепили его со всех сторон и теперь, поминутно затевая обоюдные кровавые драки, старались стащить бушлат, чтоб поскорее добраться до обнаженной шеи, лица и глаз старика.