Сода-солнце (Фантастическая трилогия) - Михаил Анчаров

Бетховен замечает рояль, открывает крышку и трогает клавишу пальцем.

— Это мать-покойница наша начинала ее учить… Мы тогда хорошо жили… Теперь все… А, глупость… — говорит худой.

— Скажи, Анна, для чего тебе играть на рояле?

— Папа говорит, чтобы развивать пальцы… А на пашем рояле вы тоже умеете играть, господин Людвиг?

— Умею, Анна. По я не умею развивать пальцы. Я умею только рассказывать разные истории…

— Вы мне расскажете? — спрашивает Анна и опускает голову.

— А ты после этого будешь спать? Буду! — отвечает девочка я поднимает голову.

— Ну тогда слушай, — говорит Бетховен и садится за рояль. — Жил-был… кто-то, — говорит он и начинает брать аккорды. — И с ним случилась такая история… Слушай… Значит, так… Когда этот кто-то был еще мальчиком, все удивлялись тому, какой он умный, и все хвалили его за это, и он радовался… Слышишь?… Это он радуется… Но он был бедный, — говорит Бетховен и берет минорный аккорд.

— Как ты? — спрашивает Анна, с жалостью глядя на него.

— Как многие… — отвечает Бетховен. — И вот он стал замечать, что, несмотря на то, что он умней и честней других мальчиков, другие живут счастливее, чем он. И когда он вырос, то самая красивая девушка вышла замуж не за него, а за другого.

— Я выйду за тебя замуж, — говорит девочка. — Ты подожди.

— Хорошо, я подожду, — говорит Бетховен. — И тогда этот кто-то сказал… слушай, — и начинается совсем другая, бетховенская музыка. — Он сказал:

«Это несправедливо!» Да, он сказал так. Слышишь? Это он говорит… Но он был бедный, и над ним посмеялись — слышишь? Но он сказал: «Я не боюсь вас и буду биться с вами до самой моей смерти…» И тогда все враги поднялись на него, и стала темная ночь, когда начался бой… И их было много. А он был один… Вот видишь, это ночь… — говорит Бетховен, не замечая глаз девочки, распахнутых тревогой.

Идет музыка, и будто по дороге провозят пушки, окна звенят и хриплая команда вдалеке.

— И вот его окружили, и он почти погиб, — говорит Бетховен.

— Не надо!.. Не хочу! — кричит Анна.

— Не хочешь? Да, ты права. Это возмутительно. Все на одного.

— Не хочу так! Я боюсь,

— Не бойся. Сейчас я сам вмешаюсь в эту истерию. Сейчас я за него заступлюсь. Сейчас… Сейчас… Сейчас я на них такое напущу… — возбужденно говорит он. — Слушан, давай на них напустим солнце… Ага… Ты слышишь, они от этого слова вздрогнули… Эй, слышите, вы?! Солнце! — кричит Бетховен и берет светлые стремительные аккорды.

— Ага! — злорадно кричит он. — Трясутся!

— Трясутся! — гневно кричит девочка Анна. — Еще! Еще!

— Сейчас! Сейчас мы им покажем! — отвечает Бетховен.

— Бегут! Бегут! Слышишь: бегут! Все бегут! — кричит Анна.

— Нет, не все. Здесь с краю притаились еще, слышишь? С ними надо покончить.

— Пускай! Мы их потом! Сначала тех!

— Да, ты права, — быстро и удивленно говорит он. — Сначала тех прогнать. Ты права! Вперед!

Вперед!

— Нет, не с того конца! Отсюда забегай! — кричит девочка, показывая на басы.

— Ты говоришь, отсюда? — спрашивает Бетховен

и быстро целует ее в лоб.

— Скорей! Теперь только скорей! Ага, бегут!

Бегут!

Анна рыдает от счастья.

— Что?! Что?! О, моя девочка! — вытаращив голубые свои неистовые глаза, говорит господин Людвиг.

Анна кидается ему на шею.

— Мы победили, и кто-то жив!

— Жив! Жив! Теперь трубы, Анна… Теперь барабаны! — кричит господин Людвиг. — Ура, мы победили… Теперь победа, Анна!..

Господин Людвиг подскакивает и выбегает в дверь.

— Не уходите! Не уходите! — кричит девочка Анна и кидается к отцу, который стоит с трясущимися губами.

— Пусть он придет! Пусть он придет! — кричит девочка Анна, хватая отца за полы старого фрака.

Но господин Людвиг не слышит, как зовет его девочка Анна. Он идет по лужам, и свежий ветер гонит облака по небу и развевает его волосы цвета соли с перцем. Он приходит домой и пишет на стенке, ломая грифель:

«Жизнь есть трагедия! Ура!»

САМАЯ РЕАЛЬНАЯ ВЕЩЬ НА СВЕТЕ

— Операция «Золотой век» не вышла… Все отменяется, — бормотал приезжий, бредя по дороге. — Может быть, они не поняли насчет нежности? — бормотал он. — Может быть, они подумали, что нежность — это слюнтяйство? Может быть, надо было сослаться на авторитеты, например, на великого режиссера Довженко, который говорил, что нежность — это высшее образование сердца?… Нет, суслики… — бормотал он. — Нежность-это не всепрощающая «любве», это не слюнтяйство… нежность — это прежде всего мужество, если хотите знать… И он грозил кому-то кулаком, а кому неизвестно. Он шел по дороге и бормотал всякую чушь, застрявшую у него в мозгу с незапамятных времен, весь мусор, который прилип к нему на стойбищах или пристал во время кочевий.

Уже начинало светать, и он уже довольно далеко ушел от города, от Прошлого переулка, и все мечтал встретить хотя бы умную лошадь, так дружески протянувшую ему переднее копыто, хотел встретить хотя бы знакомого муравья, который, наверно, с рассветом снова поползет по буграм и ухабам мраморного памятника придорожной Венере. Впереди зафырчала машина. Приезжий поднял руку и вышел на дорогу. Машина остановилась. Шофера в ней не было.

— Если ты до сих пор ехала без шофера, видимо, ты и дальше сможешь так? — спросил приезжий.

Машина молчала. Он шагнул к ней. Дверца отворилась.

— Порядок, — сказал приезжий и уселся на переднее сиденье.

Дверца захлопнулась. Машина стояла на месте. Наверное, она дожидалась команды.

— Я не знаю, куда ехать, — сказал приезжий. — Понятно?… Главное, увези меня отсюда… Трогай.

Машина рванулась с места и развернулась, потом еще развернулась и стала делать виражи и восьмерки. Шоссе поскакало, как сумасшедшая стрелка на часах.

— Допрыгались… — зловеще сказал приезжий.

— Помолчал бы, — внятно сказала машина и понеслась по шоссе.

Приезжий закрыл глаза…

…Тихо и незаметно ушел он из кафе, ни с кем не простившись. Тихо и незаметно приедет он куда-нибудь на этой телеге-модерн.

Машина остановилась и сказала тонким голосом:

— Вылазь…

Приезжий открыл глаза. Они стояли возле тихого предрассветного кафе на окраине города. Возле того же самого кафе.

Дверца распахнулась. Сиденье решительно подтолкнуло приезжего, и он оказался на краю кювета. Он еле успел схватить с сиденья вещмешок и плащ. Дверца захлопнулась, машина умчалась в город.

— А почему, собственно, все отменяется? — спросил приезжий и оглянулся по сторонам. Но никто ему не ответил.