Дорога соли - Джейн Джонсон

— Да-а, такой заправочной станции мне еще не приходилось видеть, — со смехом сказала я, когда мы покинули гостеприимный оазис и помчались на юг.

— Вот так мы здесь и живем, — вполголоса отозвался Таиб.

Он уже распустил нижнюю часть тагельмуста, и теперь мне снова можно было любоваться его носом и подбородком. А также улыбкой. Да, он улыбался!

Я подозрительно посмотрела на него.

— Кто эти люди?

— Лучше не спрашивайте.

— Нет, я хочу знать. — Сперва я обиделась, а потом меня вдруг осенило: — Контрабандисты?

Он оторвал взгляд от дороги, на мгновение задержал его на моем лице, а затем снова уставился на дорогу.

— Если вам так угодно.

— Черт возьми, а где они берут топливо?

Таиб только пожал плечами, не собираясь отвечать на столь глупый вопрос, потом все-таки смилостивился.

— Алжир — один из крупнейших в мире производителей нефти. Повсюду есть трубопроводы, огромные нефтеперегонные заводы. Если где-то пропадет несколько несчастных баррелей…

Значит, контрабандное топливо. А за воровство в этой части света, похоже, полагается расстрел. Если поймают.

— А что, алжирская граница уже близко? — спросила я, помолчав.

— Мы давно ее пересекли.

— Что-о?

Я потрясенно смотрела на него, с неожиданной дрожью вспомнив о том, что в бумагах отца упоминалась Абалесса.

— Но я не видела никакой границы, контрольно-пропускного пункта или еще чего-нибудь в этом роде.

— Из Марокко в Алжир законным путем попасть невозможно. С девяносто четвертого года граница закрыта. Вообще-то связи между нами затруднены еще со времен так называемой войны в песках, это шестьдесят третий год.

— Фантастика, прямо как у Толкина!

Он слегка улыбнулся.

— Скорее всего, война была из-за нефти, и пески здесь ни при чем. Но ведь так происходит всегда, верно? Сейчас вот войны нет, но ситуация все равно напряженная. Обе стороны стараются держать границу на замке, но протяженность ее — тысяча восемьсот километров, патрулировать невозможно, нужны колоссальные человеческие ресурсы, я уж не говорю про деньги. Обе страны стараются следить, чтобы границу не нарушали. Существуют армейские блокпосты с мощными подзорными трубами, биноклями и прочей техникой, но народ все равно каждый день проскальзывает туда-сюда: люди из Полисарио,[59] контрабандисты, беженцы, кочевники.

— А что с нами сделают, если обнаружат? — дрожащим голосом спросила я.

У меня перед глазами уже сам собой возник образ переполненной, кишащей крысами алжирской тюремной камеры. Я не ожидала, что мы вляпаемся так серьезно, и уже заранее скулила.

— Простите меня. Но посмотрите вокруг, это же пустыня. Нелепо предполагать, что в такой местности можно контролировать умозрительную линию, которую политики провели между двумя странами. Как можно владеть такой территорией? Это совершенно дикое пространство, оно принадлежит всем. Попробуйте перегородить колючей проволокой Атлантический океан и запретить рыбе пересекать ограждение, то же самое и будет.

Между тем песчаные горы вокруг становились все выше. Я задумалась о том, что же все-таки заставило меня ввязаться в это дело и поехать сюда. Скоро видимая дорога практически исчезла из виду, и начались неприятности. Таиб остановил машину, проворно выскочил из нее и слегка приспустил шины, но нас все равно швыряло то вправо, то влево, словно «туарег» пробирался по снегу. Мы проехали местность, где почву покрывала хрупкая корка глины, сквозь которую то здесь, то там пробивались острые стебли травы, потом преодолели подъем и вдруг оказались перед бескрайним морем неподвижных рыжевато-коричневых песчаных валов. Начались настоящие дюны, бесконечные, идущие до самого горизонта.

«Какая красота», — думала я, разинув рот, глядя перед собой и не в силах оторваться.

«Красота» — именно это слово сразу пришло мне в голову. Не безжизненность пустыни, несущая ужас и смерть, но именно ее красота поразила меня. Если ты родился в городе, то пустынность, безлюдье всегда поражают тебя своей красотой. Ведь есть же что-то бесконечно изысканное, необъяснимо изящное во всех этих копирующих друг друга изгибах, округлостях и складках. Глаза мои пробегали по изящным линиям, и, странное дело, страх мой куда-то пропал. Монотонное повторение одних и тех же плавных кривых, постепенные переходы от света к тени, чистые очертания одной дюны на фоне другой — все это странно успокаивало нервы. Периодичные, вторящие один другому узоры на минуту отвлекли меня от мысли о том, что посреди этого великолепного и, казалось бы, безжизненного пространства всякого излишне доверчивого и не готового встретить опасность человека подстерегают отчаяние и смерть. Очень вероятно, что это относится и к нам. Мне казалось совершенно удивительным, что мы находимся всего только в шести часах езды от относительно цивилизованных берберских деревень, где есть даже магазины, школы и бетонированные дороги.

Я не удержалась и поделилась этими мыслями с Таибом.

— Восемь часов на кват-кват,[60] но на верблюде или пешком больше недели, — заявил он.

— Не может быть!.. Правда? — присвистнула я.

Что это был бы за переход — настоящее испытание на выносливость и решимость, к тому же невозможное без знания местности. А ведь мы находимся все еще лишь на северной границе этой величайшей пустыни в мире. Даже представить трудно, как торговцы, пересекавшие пустыню с грузом золота и слоновой кости, соли и страусовых перьев, ухитрялись не погибнуть в таких местах. Потрясающие, по-настоящему мужественные люди, истинные герои. Но потом я вспомнила, что золото, слоновая кость, соль и птичьи перья — не единственный товар этих героев. Из районов, окружающих Сахару, они гнали на продажу тысячи рабов.

Я обернулась к Лаллаве и увидела, что она смотрит прямо на меня.

— Бидд! — вдруг произнесла старуха.

Таиб осторожно поставил ступню на педаль тормоза, нажал, и машина медленно остановилась. С озабоченным видом он обернулся к Лаллаве, что-то спросил, и она ему быстро ответила. Таиб задал еще один вопрос, на этот раз горячая реплика тоже не заставила себя ждать. Похоже, ей срочно нужно было остановиться, чтобы сходить по нужде. Я внутренне застонала, тут же упрекнула себя за свой европейский эгоизм, отстегнула ремень безопасности и открыла дверь. После кондиционера в кабине перемена температуры меня потрясла. Несколько первых секунд мне казалось, что ноздри мои вдыхают чистое пламя. Палящее солнце било по голове, словно кузнечный молот. Я помогла Лаллаве выйти в это пекло и поморщилась, когда вся тяжесть моего тела пришлась на поврежденную лодыжку. Старуха стояла, слегка покачиваясь, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Солнце играло на ее украшениях и маслянистом отливе синего одеяния. Потом она шагнула вперед.

Я немедленно обняла ее за талию, чтобы поддержать, но Лаллава оттолкнула меня и повторила несколько раз:

— Охо, охо!

С трудом волоча ноги, вспахивая песок носками кожаных туфель без задников, она зашагала вперед, но совсем не так, как ходят слепые, вытянув руки вперед для равновесия и опасаясь не наткнуться на препятствие. Так выглядит человек, который с большими усилиями, но решительно пробивается сквозь снежную бурю.

Я двинулась было за ней, но Таиб схватил меня за Руку.

— Не трогайте ее. Она должна это сделать без помощи. Не упадет… А если и так, то ничего страшного, песок не твердый. Пусть идет. Лаллава сама этого хочет.

Мы наблюдали за ней с безопасного расстояния, а она вдруг остановилась и опустилась на колени. Я бросилась к ней, уверенная в том, что старуха обессилела и упала, но в эту минуту Лаллава неожиданно запела. Неземная мелодия дрожала в воздухе, как трель какой-нибудь райской птицы, и у меня перед глазами вдруг возник образ купающихся в ярких лучах солнца ласточек, серые перышки которых сверкали золотом. Просто мороз по коже.

Инеден говорит, что у всякой вещи свое время:У букашек, что ползают, у птиц, что летают,У цветов, распускающих бутоны, когда идет дождь,У верблюдицы, которой настало время рожать верблюжат.Дни мои теперь столь же темны, как и ночи.Тинад говорит, начало жизни во мраке и конец во мраке.Во мраке я пришла к вам теперь, о духи пустыни,К вам, кто терпеливо ждал меня.Я слышала, как звали вы меня в ночи, и ветер нес ваши голоса.Время масла и фиников давно миновало,И дни мои ныне так же темны, как и ночи.Солнце погасло на западе, как гаснет костер.Настало время и мне отправиться с караваномВ долгий и трудный соляной путь и обрести вечный покой.

Были ли слова ее песни именно такими или все это мне только послышалось, показалось? Я не знаю этого и поныне, зато уверена в том, что, когда последние звуки песни умолкли, я опомнилась и увидела, что сжимаю в руке амулет так крепко, что его острые грани оставили на ладони красные рубцы.