Человек системы - Георгий Арбатов

Возвращаясь к теме о «борьбе за душу» нового лидера в первые месяцы и годы после октябрьского пленума ЦК, хотел бы сказать, что, став первым в стране человеком, генеральным секретарем ЦК КПСС, он на глазах начал меняться (что, наверное, тоже неизбежно). Вообще разница в ответственности, в мироощущении и конечно же в подходе к делам между первым человеком в стране и остальными руководителями гораздо больше, чем, скажем, между членами политбюро и аппаратными чиновниками не только высокого, но даже и среднего ранга. И положения не меняет замена единовластия, доведенного до предела условиями культа личности, коллективным руководством. Оставляю в стороне вопрос, было ли таковое у нас и вообще возможна и целесообразна ли эта форма управления или же она не более чем суррогат настоящей, действительно необходимой для стабильности и прогресса демократии, суррогат, к тому же освобождающий конкретного лидера от личной ответственности, – своего рода политическая «круговая порука».

Причины этого различия, особого положения первого в государстве человека неоднозначны. Одна из них – власть, огромная власть и ее влияние на личность человека. А другая – ответственность. Когда дело доходит до окончательного решения, высший руководитель должен сказать «да» или «нет» – перекладывать ответственность просто не на кого. Именно на этой грани мнение превращается в политику, слова – в дела, затрагивающие интересы и судьбы множества людей, страны, а иногда и международного сообщества.

Мне кажется (это и личное впечатление: мы познакомились в начале 1965 года), что Л.И. Брежнев, став первым секретарем ЦК КПСС, с немалым трудом привыкал к своей новой ответственности, осознавал, какое огромное бремя легло на его плечи. И хотя столь высокое положение (шутка сказать – «царь»!) ему, несомненно, очень нравилось, были и робость, и осторожность, и очевидный страх ошибиться, боязнь ответственности. Его, конечно, очень серьезно обременяли старый скудный интеллектуальный багаж, провинциальные взгляды на многие дела, узкий, даже мещанский, обывательский кругозор (потом все это сыграло очень дурную роль). Какое-то время, как мне казалось, он ощущал, что «не дотягивает». Самонадеянность, самоуверенность появились позже и не без помощи подхалимов, ставших со сталинских времен, пожалуй, самой большой угрозой для политического руководства страны, собственно, для руководства на любом уровне. А о поразивших его еще позже болезни, старости, даже маразме – разговор особый.

В первые два-три года после октябрьского пленума представления и политические взгляды Брежнева претерпевали определенную позитивную эволюцию. Хотя он еще верил своим старым советникам, но начал понимать, что как генеральный секретарь не может полагаться на них одних, должен радикально расширить круг получаемой информации, выслушивать мнения (самые различные) большего количества людей.

По этой причине он, видимо, и начал прислушиваться к Андропову – нетипичному и неординарному представителю круга партийных руководителей. И через Александрова и Цуканова, а иногда и сам лично привлекал к заданиям более широкий круг людей, тоже вещь для партийного аппарата тех лет нетипичная. В то время Брежнев действительно многим интересовался и охотно слушал (читать он не любил, письменный текст воспринимал хуже устного, потому и направляемые ему записки чаще всего просил читать вслух).

Здесь, правда, существовала любопытная закономерность: интересовался новый лидер, слушал и воспринимал то, что относилось к сферам, в которых он считал себя несведущим, и это свое невежество (опять же поначалу) готов был открыто признать: во внешней политике, в какой-то мере в вопросах культуры, даже в идеологии и марксистско-ленинской теории. Зато он был убежден, что прекрасно разбирается в сельском хозяйстве да и вообще в практической экономике, в военных вопросах. И очень хорошо понимает в людях, в кадрах, является знатоком партийной работы. По всем этим вопросам, как я заметил, говорить с ним, пытаться его переубедить было почти бессмысленно.

Как бы то ни было, общими, хотя и разрозненными усилиями значительного числа людей в те первые годы удалось серьезно ослабить влияние на нового генерального секретаря наиболее воинственных сталинистов, включая как отдельных членов политбюро, так и доморощенных теоретиков из его собственной свиты. Давалось это в упорной борьбе.

Одна из самых острых схваток, в которых я участвовал, разгорелась вокруг текста речи, которую он должен был произнести в ходе своей первой в новом качестве поездки в Грузию в начале ноября 1966 года (для вручения республике ордена, конечно). Первоначальный вариант речи был подготовлен под руководством Трапезникова и Голикова и их грузинских друзей. Он представлял собой совершенно бессовестную попытку возвеличить Сталина, снова провозгласить его великим вождем. Получив текст, Брежнев, видимо, в чем-то все же усомнился и передал его Цуканову на «экспертизу». Цуканов, хотя и не разбирался в идеологических тонкостях, хорошо понял, какой скандал может вызвать такая речь. Но хотел вооружиться достаточно основательными аргументами для разговора с Брежневым и попросил меня дать развернутые замечания. Я это сделал. В тот же день он сказал, что назавтра в девять утра меня приглашает Брежнев.

Я, чтобы не нарушать лояльности в отношении непосредственного начальника – Ю.В. Андропова, сообщил ему об этом (и заодно рассказал коротко о содержании проекта речи, спросил совета). Он мне сказал: «Что же, раз в эту историю попал, действуй так, как считаешь нужным». Неудовольствия, равно как призыва к осторожности, к тому, чтобы уклоняться от столкновения, я не уловил. Собственно, на такой ответ и рассчитывал.

Потом допоздна сидел и готовился. Подумав, решил, что наиболее эффективным способом отвергнуть проект речи будут не призывы к политической порядочности (можно ли, разоблачив Сталина как преступника, теперь его восхвалять?) и не абстрактные рассуждения о вреде культа личности и его несоответствии марксизму, а предельно предметные аргументы о пагубных практических последствиях такого выступления нового лидера для него самого, для партии и страны.

Первый аргумент сводился к тому, что выступление вызовет серьезные осложнения в ряде социалистических стран (я работал в отделе, который занимался ими, и начать с этого было естественным). В двух из этих стран, решил я напомнить Брежневу, лидерами стали люди, в свое время посаженные Сталиным в тюрьму и чудом оставшиеся в живых, – Кадар в Венгрии и Гомулка в Польше. В третьей – Болгарии – сразу после XX съезда прежний руководитель был снят пленумом ЦК за злоупотребления властью. Что же, там снова менять лидеров? Ведь этого местные сталинисты непременно захотят. Неужто Брежневу сейчас, в этот и без того непростой момент, нужны такие осложнения?