Голубь и Мальчик - Меир Шалев

«Мир разделен на зоны, — терпеливо объясняет им Папаваш. — В этой зоне едят кукурузу, в этой зоне — рис, а здесь, у нас, — пшеницу». А они сообщают ему: «Уже нет, деда, сейчас все едят всё, мы едим и кукурузу, и рисы всякие, и пшеницы», — и интересуются, когда придет Папавашин повар, румынский рабочий, у которого Мешулам открыл кулинарные таланты и которого послал работать у нас в доме после ухода мамы. Он пришел к нам молодым парнем и состарился вместе с Мешуламом и Папавашем. Он убирает дом, стирает и гладит, ходит за покупками, стрижет ногти на ногах у Папаваша, который уже не может согнуться, чтобы достать до них, и помогает ему встать под душ, а потом выйти.

Мешулам предупредил его, чтобы он не вздумал добавлять в салат профессора Мендельсона лук, и вместо мамалыги и икры, которые натолкнулись на холодное «нет, спасибо», он научился готовить ему «линзен-зупэ мит вюрст» — чечевичный суп с полосками колбасы, — приправлять картошку укропом и маслом, а из румынских блюд подает только соленья, чорбу и мититей.[55]

Он не сидит с профессором Мендельсоном за столом, но иногда наливает ему и себе немного сливовицы на закуску, становится перед ним и говорит «Салют!», а потом убирает кухню и помогает профессору Мендельсону выйти на прогулку.

Сам Мешулам тоже приходит. Три раза в неделю, а иногда даже больше. Хотя у него есть ключ, он стучит, чуть-чуть («А может, профессор Мендельсон как раз сейчас спит?»), но в то же время достаточно сильно («А может быть, к нему пришла какая-нибудь дама?»), и только тогда открывает и тихонько заходит. Если Папаваш спит, он совершает свой «маленький обход в доме»: смазывает петли, проверяет ленты жалюзи — «эту подругу надо подтянуть», пробует краны и выключатели — «этого приятеля мы заменим». Иногда он поднимается в большую квартиру наверху, ту, в которой мы жили раньше, проверить, что и у квартирантов всё в порядке, — «чтобы не морочили голову профессору Мендельсону, если у них есть проблемы».

А если профессор Мендельсон не спит, Мешулам готовит ему и себе кофе, иногда наливает рюмочку — «Рая любила бренди», вспоминают тогда они оба — и беседует с ним. Мешулам способен говорить с любым человеком на любую тему, а свое невежество он с лихвой компенсирует врожденным разумом и любопытством.

Я сказал Папавашу, что завидую этой их мужской дружбе. И после короткого подсчета за-за и за-против добавил:

— Знаешь что? Я не перестаю думать, что, если бы Гершон был жив, он мог бы быть мне таким же другом, как Мешулам тебе.

— Гершон давно умер, — сухо сказал Папаваш. — Я советую тебе, Яирик, найти себе другого друга.

— Это не так-то просто, — сказал я. — В моем возрасте уже не заводят новых друзей.

И добавил, что ухаживать за мужчиной намного тяжелее, чем за женщиной, «потому что к женщине ты можешь послать вместо себя свое тело, пусть отдувается за тебя. А отношения с мужчиной требуют и ума, и сердца».

Тень недовольства прошла по его лицу. Несколько секунд он обдумывал эту пугающую возможность.

— Да, Яирик, это безусловно интересная предиспозиция.

И вдруг добавил:

— Я слышал, что ты строишь себе дом.

— Я не строю, я только перестраиваю.

— Но ведь у тебя есть прекрасный дом в Тель-Авиве.

— Дом в Тель-Авиве — это дом Лиоры. Она его выбрала, она его купила, она его перестроила. Сейчас я перестраиваю свой собственный дом.

— Свое собственное место, — поправил Папаваш, пристально посмотрел на меня, и я испугался. Это меня он уточняет или тебя цитирует? Неужели он знает? Кто ему рассказал? Мешулам? Ты? А если знает он, то кто тогда еще? Мой брат? Моя жена? — Возьми меня туда, Яирик. Мне интересно. Я хочу посмотреть.

— С удовольствием.

— Давай назначим время. — И сразу вытащил из ящика возле кровать еще одну черную записную книжку.

— Тебе нужен дневник, чтобы назначить со мной встречу?

— Я не такой бездельник, как вы с Биньямином думаете, — проворчал Папаваш. — У меня бывают деловые встречи, я еще пишу статьи, и я каждое утро захожу в интернет, прочесть письма, которые приходят из медицинских журналов. И еще я ищу там себя. Выясняется, что я еще жив. Меня цитируют.

Я похвалил его за то, что он так быстро освоился с компьютером, с электронной почтой и с текстовым редактором.

— Тебе тоже не мешало бы немного осовремениться. Люди, которые остаются в прошлом и поют дифирамбы тому, что было, забывают, что в этом их замечательном прошлом половина всех детей умирала, не достигнув пяти лет. И вообще — почему нужно бояться компьютера, если он облегчает тебе жизнь? Я скачиваю с него музыку, Яирик, и еще я хожу на концерты, когда дают Бетховена и Моцарта, я сижу в комиссиях…

— А что с другими композиторами?

— Нет других композиторов. В моем возрасте человек уже знает, что хорошо очень, а что меньше.

— Мама любила оперы, — сказал я.

— Она не оперы любила, а оперу. Только одну оперу — «Эней и Дидона», и даже из нее только одну арию. Единственную стоящую арию из оперы, которая в остальном — сплошное занудство.

И начал декламировать с пафосом эрудита:

   Thy hand, Belinda, darkness shades me,On thy bossom let me rest,More I would, but Death invades me;Death is now a welcome guest.When I am laid in earth,   May my wrongs erect no trouble in thy breast;Remember me, but ah! forget my fate.

И, словно желая похвастаться своей хорошей памятью, добавил, что «эта красивая песня» даже имеет перевод, и поспешил процитировать:

Белинда, руку! Меркнут очи,Пусть даст приют мне грудь твоя,Еще б пожить, но смерть не хочет;Мой гость желанный, смерть моя.Когда меня погребут,Пусть мои грехиТвою не волнуют грудь.Помни меня, родная, но ах!Судьбу мою позабудь.

— «Помни меня, родная»? — изумился я. — А я почему-то всегда думал, что это прощание с мужчиной.

— Давай, Яирик, назначим день поездки, — сказал Папаваш.

Я тоже вынул свой дневник.

— Видишь, — отверг он три первых предложенных мною даты, — я занят больше тебя.

Мы назначили дату, удобную и ему, и я предложил объединить его поездку в мой новый дом с небольшой экскурсией.

— Я захвачу немного еды, посидим в каком-нибудь красивом месте с тенью, подышишь немного свежим воздухом, проветришь глаза на природе.

По пути от него к Мешуламу я купил диск Бетховена, не целое произведение, а собрание избранных отрывков. Так он получит свое удовольствие по дороге, а мне не придется мучиться. Я купил и складной стул, — может, он примет мое предложение сделать привал по дороге и поесть что-нибудь. А также подушку, — может, устанет и захочет вздремнуть.

В назначенный день я поднялся чуть свет и пораньше выехал из Тель-Авива. Но, прибыв в дом Папаваша, обнаружил там и Мешулама.

— В семь утра? — удивился я. — Ты что, и спишь здесь?

— Мы, старики, все равно встаем рано, ну я и прихожу навестить профессора. Если мы сами не будем помогать друг другу, кто же тогда?

Профессор Мендельсон появился во всем своем величии. Густые волосы серебристым венцом окружали его макушку. Старость ни на сантиметр не убавила его рост, ни грамма не прибавила к его весу и ни на йоту не уменьшила элегантности и природной непринужденности его осанки.

— Доброе утро, Яирик, — просиял он мне навстречу. — Я готов. А ты уж, наверно, думал, что меня придется ждать.

— Нет, вы только посмотрите на него! Свеж, как лулав на Кущи.[56] Ойсгепуцт![57] — одобрительно сказал Мешулам. — Надо сообщить в полицию: профессор Мендельсон выезжает из дома, закрыть всех девушек на замок.

Он был прав. Папаваш был в длинных, на славу отглаженных брюках цвета хаки, в тонкой голубой рубашке под кашемировым пиджаком песочного цвета, в удобных коричневых замшевых туфлях.

— Спорт-элегант! — провозгласил Мешулам. — Только галстука ему не хватает, чтобы называться принц Монако.

Он поддержал профессора Мендельсона, который слегка дрожал, спускаясь по четырем ступенькам, поторопился принести ему палку и соломенную шляпу, а когда Папаваш надменно отстранил и то и другое, протянул их мне, чтобы положить в «Бегемота». Несмотря на страстное желание, явно пылавшее в его груди и проступавшее в каждом движении, у него хватило ума не напрашиваться к нам в попутчики.

— Ты знал об этом, Мешулам? — спросил Папаваш. — Яирик строит себе дом, чтобы у него было свое место.

— Прекрасная идея, — прикинулся удивленным Мешулам. — Такой небольшой, видавший виды дом, немного цветов, большие деревья во дворе, а самое главное — вид. Конечно! Как это ты мне раньше ничего не рассказал, Иреле? Я бы мог помочь тебе в ремонте.

Он положил рядом с «Бегемотом» маленький деревянный ящик.

— Это машина удобная, но высокая, поставь ногу сюда, Яков.