Пастыри чудовищ (СИ) - Кисель Елена Владимировна

— Потому что ты запер его в клетку, — выцеживаю я. Его бы кто туда посадил.

Хмырь не слышит: даже не смотрит на прямую, напряжённую Грызи перед ним.

— Я… я не мог видеть, как он покидает меня. Я думал, вдруг он улетит. Насовсем. Разве такое прекрасное существо может действительно…

«Принадлежать такому ничтожеству, как я». Надо бы это договорить, раз уж он сам не может. Пухлик шумно вздыхает и закатывает глаза. У него на физиономии так и написано: «Да уж лучше бы вилы».

Хмырь во что бы то ни стало решил выплеснуть на нас то, что у него внутри. На месте феникса я б его только за это спалила. Но нет, Фиант плывёт там, в небе. Горящие перья тихо перебирает ветер. И пламя становится спокойнее. Птица тихонько спускается всё ниже и ниже, навстречу протянутой руке Латурна. Будто и правда хочет это слышать.

— Понимаете, я просто ни мог ни на миг… я не мог подумать, чтобы расстаться с ним. Не видеть его. Я… я заботился о нём, я хотел, чтобы у него было всё самое лучшее — и корм, и вода, и мы ведь всё время были вместе… Я не мог причинить ему боль, я так, так любил его, разве я… ему навредил?

Надо б запереть его в комнатке шесть футов на шесть, просовывать лучшую еду и воду. А недельки через три поинтересоваться — эй, мы тебе как, не навредили?!

— Не желая этого, — мягко отвечает Гриз, и физиономия у Хмыря преисполняется ужаса.

— Но я не могу жить без него, — Латурн жадно жрёт феникса глазами. Тянет пальцы — будто хочет коснуться огнистых перьев. — Я… всё испортил, да? Но я так люблю его, так…

Фиант снижается — медленно, глазу чуть заметно. Крылья распахнуты. В золотых глазах — недоверие пополам с надеждой.

— И он вас тоже, — шепчет Гриз и берёт Хмыря за вторую руку. — Вы же помните, как счастливы были, когда путешествовали? Здесь всё будет так же. В угодья в Тильвии Фиант отправится с вами. Он излечится. И всё встанет на свои места.

Она ещё понижает голос — шёпот разве что Хмырь и может разобрать. Но мне ни к чему взывать к Печати — ясно же, Грызи разжёвывает всё по десятому разу. Латурн слушает, разинув рот. Даже, вроде бы, кивнуть вознамеривается.

Пухлик настороженно пыхтит поблизости, полузадушенный Спейк трусливо шебуршится по кустам. Мясник торчит за спиной у Гриз, маск-плащ складывает.

Идиллия.

Жду подляны. Потому что ни на грош не верю, что в черепушке у Хмыря обитает хоть толика разума. Да и Фианту слишком сильно досталось: одно неверное слово хозяина — и всё-таки полыхнёт как следует.

— П-падла, — хрипят из кустов, и тут до меня доходит, что я жду подляны не с той стороны. Ухо ловит шелест — спуск арбалета, потом звук вспарываемого воздуха. Вир болотный, целится-то в кого?

Отпрыгиваю влево, дёргаю с собой Пухлика, который ближе. Нэйш делает то же самое, только он Грызи вправо рванул.

Про Хмыря не вспоминает никто, а этот идиот поворачивается на звук из кустов. И ловит арбалетный болт грудью.

Вскрикивает тихонько и укоризненно, а небо рвётся над ним от пронзительного вопля феникса. Вопль звенит и звенит, длинный и переливающийся. Пока Латурн оседает на землю с удивлённым выражением физиономии. Падает на колени и пытается достать болт из груди, будто не понимает, как эта штука туда могла залететь.

Дёргает раз, два… Рука ослабевает, падает.

Звук, какой бывает, когда на скрипке рвётся басовая струна.

И тишь.

Огненная тишь над нами, в небе.

Окорок-Спейк куда-то там уползает по кустам побыстрее, всё, уже неважно. Я начинаю бежать и только кидаю в сторону Далли: «Живо!»

Пухлику пояснять не приходится — несётся по тропе быстрее алапарда.

А я в момент рывка замечаю, как стоящая над телом Латурна Гриз поднимает глаза в небо. И зелень у неё в глазах мешается с пламенем.

И понимаю, что она сейчас попытается сделать, и меня обдаёт ужасом, как огнём, потому что… потому что она не сможет, этого сто тысяч варгов не смогут, это…

— Мясник, уводи её, уводи!!

Нэйш выдёргивает Гриз с тропы в ту самую секунду, как тело Латурна на тропу валится — боком, с волной предсмертных конвульсий. И огненная тишь вечера начинает наливаться страшным, невыносимым жаром.

Я несусь что есть мочи по тропе, а жар льётся с неба, идёт следом, тянется и обжигает. По спине будто лупят раскалённым крылом. Сигаю с тропы в сторону, взываю к Дару, где там вода, мантикоры корявые, он же сейчас тут весь лес сожжёт!

Ручьёв близко нет, озер тоже, Дар выводит на канаву, полную водой после дождей. С разбегу ныряю в канаву, наплевав на возможность что-нибудь сломать.

Я вижу это уже в прыжке.

Над тропой восходит ало-золотое марево — от земли до неба. Вспыхивает и ширится, свивается в яростный огненный смерч. И идёт вперед, неостановимое.

Эффект Овхарти.

Вокруг вода, холодная, с запашком мха и земли. Но я и сквозь сомкнутые веки вижу — как спекаются и опадают в пепел толстенные ели, падают птицы в воздухе, и воздух тоже горит.

И в сердце неистового вихря огня — фигура птицы с распростёртыми крыльями.

Вода нагревается быстро, миг — обжигает. Надо поднимать голову: сгореть заживо точно лучше, чем свариться.

Или сбрендить, потому что мне кажется, что вода стала холоднее.

Высовываю нос наружу — и чуть его себе не отмораживаю. Вокруг бушует пламя, над головой прогорают сосны, воздух горячий до невозможности… И вода в тающих осколках льда вокруг.

«Мел, — шипит голос Пухлика. — Давай ближе, я не удержу».

Ныряю — над головой проходит вал пламени, вода опять нагревается. Гребу туда, где был голос Пухлика, спасибо Печати — чую, где коряги, а где на дно можно ногами стать. Канава оказалась здоровущая, с нависающим берегом, Пухлик как раз забился под этот козырёк. Выныриваю, когда налетает вал пламени — и Далли выставляет холодовой щит над нами обоими.

Ничего придумал. Со спины сырая глина, над головой она же, вода по пояс. Закрываться со всех сторон не надо.

Сверху творится печка. Жерло вулкана, триста бешеных драккайн. Видно только мутную воду да ослизлый берег. Но по воде гуляют языки пламени, и над нами гудит огонь — с треском жрёт всё в округе, и готов закутать и похоронить и лес, и нас, и этот вечер.

Тяжко дышать — от жара, который пробивается сквозь щит. От сознания, что над головой всё превращается в огненную пустыню.

От горя.

Потому что пламя всхлипывает и зовёт, и мечется, и поёт дикую, жуткую песню. Разрывающую грудь изнутри.

Далли шипит, кусает губы, держит щит вплотную. Щёки и нос жжёт холодом, на ресницах льдинки, а совсем близко — горячий воздух, который страшно вдохнуть. Пламя налетает раз за разом, толкает щит — то кровавое, то багровое, то золотое. Перебегает по воде, и вода канавы кипит. Только возле нас холодная, потому что щит холода идёт и по воде…

Песня пламени становится невыносимой, безумной, воспламеняется самый воздух, и кажется — весь мир полыхает, объятый крыльями феникса. Сейчас упадёт в пепел с нами. Потому что Далли точно не выдержит.

Он и не выдерживает, только вспышка за миг до этого гаснет. Пухлик пытается вдохнуть, кашляет, машет ладонью с Печатью: воздух ещё напоён жаром, разве что охладить.

Вода в канаве горячая — спасибо, не кипяток. Глина на краях запеклась и раскалилась чуть ли не докрасна — не вылезти. Приходится ждать, пока Пухлик подзаправится зельем из поясной сумки. Не восстановит уровень магии совсем, но сколько-то протянуть можно.

— Думала, ты бежал по тропе.

Пухлик жмёт плечами и растирает ладонь с Печатью.

— Предпочитаю бежать за теми, кто знает — куда. Я-то не знал, где тут водоёмы, так что подумал — может, тебя спросить. По воде, знаешь ли, легче придерживать холодовые чары. Хотя на такой объём…

Отдувается, пробует охладить воду. Потом вспоминает что-то:

— Арделл говорила — у вас полно работы с огнём. Она же не такое имела в виду, а?!

Этому типу могут поджарить гузку триста фениксов — всё равно будет болтать не по делу. Фыркаю, лезу вон из канавы.