Поругание прекрасной страны - Александр Корделл

Сидевший на корточках Карадок Оуэн поднялся и отошел от толпы. Он был моложе отца на десять лет.

— Ты готов? — крикнул он.

Отец кивнул, выставив левую руку, и, пригнув голову к правому кулаку, пошел по кругу; Оуэн тоже начал кружить, давая зрителям время заключить пари, — так требовал обычай. Вот это Геркулес! Ну и плечи заработал он себе, годами ворочая чугунные болванки в Доулейсе. На его длинных руках вздувались и перекатывались мускулы, медлительные движения были напоены силой. Он ступал на всю стопу, раскачивая торс, выдвинутая вперед черная лохматая голова словно напрашивалась на удар. Так, не спуская друг с друга глаз, обходили они круг: тяжело напружинившийся Оуэн и мой отец, у которого по гибкому, блестящему от пота телу мягко струились мускулы; и женщины ахали, глядя на красные рубцы от палок.

«Ставки сделаны!» — крикнул кто-то; Оуэн крякнул, сплюнул через плечо и ринулся на отца, нанося короткие хуки. Отец уклонился. Оуэн врезался в толпу, растянулся на земле и, вскочив, растолкал зрителей, чтобы очистить побольше места. Потом он не торопясь пошел на сближение; подбородок его упирался в выпяченную грудь, толстые ручищи мелькали в размашистых свингах, но стремительный встречный левой остановил его натиск, а удар под ложечку согнул пополам. Оуэн разжал кулаки, зашатался и бросился вперед, стараясь перейти в захват, но получил сокрушительный апперкот в подбородок. Голова его мотнулась назад, за ней плечи, в воздухе мелькнули пятки, и он с грохотом растянулся на шлаке. Поднялось облако пыли. Толпа охнула. В глубокой тишине слышалось только посвистывание ветра и урчание Пятой печи. Карадок Оуэн, сваленный впервые в жизни, перекатился на бок и переводил дух, тряся кудлатой головой. Кровь пенилась на его губах и струйками стекала по волосатой груди. Я поглядел на отца. Он словно в задумчивости, прищурясь смотрел на гору. Оуэн поднялся на четвереньки, а потом встал во весь рост. Раскачиваясь, широко расставив ноги, он снова пошел на сближение, но его мощные удары только рассекали воздух — отец легко отбивал их или уклонялся. Он отступал, и на его лице не было никакого выражения. Мягко раскачиваясь всем торсом, увертываясь, отбивая молотящие кулаки, он останавливался только для того, чтобы нанести точный, сильный удар в лицо противника; эти удары, в которые он вкладывал весь свой вес, оглушали и слепили громоздкого Оуэна. Тот, рыча и ругаясь, тупо рвался навстречу своему концу, так и не очнувшись толком от первого сокрушительного удара; рвался навстречу упоительному граду хуков и свингов, разбивших ему лицо в кровь. Он шатался и стонал под умело работающими кулаками, громко вскрикнул, когда резкий встречный левой остановил его атаку, сгибался и задыхался под апперкотами, сотрясавшими все его тело. Со всхлипом втягивая воздух и вытянув руки, он кидался вперед, чтобы захватить противника, и промахивался на целые ярды. Ничего не соображая, с трудом разжимая щелки заплывших глаз, он вновь и вновь оказывался под лавиной ударов, получая все, что ему предназначалось, и ничем не отплачивая. А когда, обезумев от боли и ярости, он закричал и опустил, руки, мой отец в первый раз сделал шаг вперед. Звероподобный Оуэн стоял перед ним, пошатываясь, и он делал с ним все что хотел. Толпа затаив дыхание смотрела, как художник готовится к последнему штриху. И вот — завершающий удар. Голова Оуэна мотнулась назад, и он получил жестокий свинг прямо в горло. Он свалился ничком у ног моего отца, и его огромное белое тело содрогалось от судорожных попыток вздохнуть.

Все словно окаменели, и только мой отец поднял рубаху, вдел руки в рукава, перевел дух и заправил ее в штаны. Волоча за собой куртку, он прошел к Пятой печи, выпрямился и стал осматриваться, ища меня в толпе. Расталкивая зрителей, я подбежал к нему.

Он стоял, низко и печально склонив голову.

— Хороший был бой, отец, — сказал я. — Теперь Карадок Оуэн уймется.

— Бедняга! Но другого выхода не было, прости мне, Господь, — ответил он.

— Глядите-ка, мистер Мортимер, кто идет, — раздался поблизости чей-то голос.

Толпа перед заводской лавкой всколыхнулась. Из давки вырвалась моя мать и вступила в сузившийся круг. От гнева лицо ее побелело и словно осунулось. Она нагнулась над Карадоком Оуэном, и ветер растрепал ее волосы. Положив руку на его голое плечо, она посмотрела на отца и сказала по-уэльски:

— Чтоб это было в последний раз, Хайвел, запомни! В последний раз, или, Богом клянусь, я уйду от тебя.

Из толпы кто-то крикнул:

— Это был честный бой. Никакой подлости и обмана!

— Сволочь Карадок сам напросился, — подхватил второй.

Мать выпрямилась и повернулась к ним.

— Вы зовете это честным боем? Ну-ка, поглядите на него. — Она указала пальцем на лежащего. — Вы послали его не на бой, а на бойню! — Она уже не говорила, а кричала. — Выходите против моего мужа хоть вдесятером, вам его не свалить, а если не верите мне, отправляйтесь в Кармартен и спросите, что случилось с Даем Беньоном Боксером, когда он был в расцвете сил. Ведь он чемпион Уэльса, разве нет? Да, был чемпионом, пока не позарился на легкие деньги и не вызвал моего мужа, — домой он вернулся поперек осла. И то же будет со всяким, кто попробует прогнать моего Хайвела от его печи. Кто начал эту драку? Ответьте-ка по-честному. Ведь не Мортимеры, а Нанти. Мы прожили здесь всего несколько дней, а от нас уже отворачиваются, нас оскорбляют, потому что мы хотим работать, а не устраивать стачки. Вы зовете нас скебами и хозяйскими прислужниками. Вы связываете моего мужа и избиваете его палками, потому что у него нет карточки союза; видели вы сейчас, какая у него спина? Вы кричите об обществе взаимопомощи, но никакой взаимопомощи у вас нет, потому что заправилы общества пропивают взносы. Вы кричите о союзе, но союза у вас никакого нет. А есть всякий сброд, который только пиво пить умеет и даже не думает добиваться справедливых и честных переговоров. И вы хотите, чтобы ради такого союза я морила голодом своих детей? — Она уже врезалась в толпу и кричала все это им прямо в лицо. — Вы этого хотите? Ну и морите голодом малышей, раз вам так нравится, но мои дети будут есть, потому что мои мужчины будут работать где хотят, и на хозяйских условиях, хороши они или плохи, пока вы не найдете себе приличных представителей. Так было в Гарндирусе, и так будет здесь, в Нанти, помяните мое слово. Да-да, и я тоже справлюсь с любой женщиной, какая тут есть, и мои сыновья умеют за себя постоять. За каждый удар, за каждую обиду мы вернем вам двадцать, потому что мы останемся в Нантигло, хотите вы того или нет. Йестин!

Я прошел к ней сквозь толпу.

— Подними его и отнеси к нам домой, надо его перевязать, — сказала она. — Эдвина! Беги скорей за женой мистера Оуэна, а то как бы он не помер.