Между Амуром и Невой - Николай Свечин

— А попробуйте.

Тот откусил — вкусно! Мучнистая, ароматная, чуть слатимая мякоть; а главное — попадается на каждом шагу. Шесть крупных листьев лежат на земле, а еще шесть, поменьше, образуют венчик наподобие китайской шляпы. Целые островки померанцево-пурпурного цвета то там, то здесь виднелись под деревьями.

— Это сарана, первая для нашего брата в тайге еда, — пояснил их новый знакомый. — Если знаешь её, то с голода не пропадёшь: и сытная, и пользительная.

Съев по пятку клубней сараны и немного отдохнув, дальше пошли уже втроём. Сулалейка косился на новых знакомцев, наблюдал, оценивал. А вечером на привале сказал:

— Вот что, парни. Я вижу, вы не беглые, и не здешние, а какие-то непонятные. Тайн ваших не пытаю, но одно хочется знать: от кого прячетесь? От этого зависит, какой дорогой вам иттить. Мне здесь все заимки известные, кажняя падь — выведу вас, куда скажете. Только ясность дайте. Ежели от властей бегёте — то надо на Хилок заворачивать; там сёла Бичура, Маргиртуй и Билюта, в последнем имеются притоны для зимовки. Ежели от охотников на «горбачей» скрываетесь, то к Чикою нужно пробиваться; там Урлок, за ним Гутай, а зимовать лучшее всего в Коченах…

Лыков поколебался секунду, и объяснил:

— Бардадым нас ищет.

— Бардады-ы-м… — протянул Сулалейка. — Энтот дядька сурьёзный. Да не важнее важного, впрочем. Придется тогда вам ажно до Иркутска пилить — там его власти нет. Путь туда лежит, значит, через Онон и опять же через Хилок. Обойдете Байкал, или переправитесь на чём от устья Селенги, и готово. Трудно, но можно.

— Нам не убегать от него надо. Нам бы с ним встретиться, должок один отдать.

— Должок, значится, — вздохнул Сулалейка и надолго умолк, глядя в землю. Лыков пожалел, что сказал лишнего, но тоже молчал. Наконец беглый поднял голову. Взгляд у него был другой, незнакомый: серьёзный и немного грустный.

— Многие здесь хотели бы Бардадыму должок отдать. Давно по Луке Лукичу черти скучают… Помогу я вам, ребята. Потому, у меня свой счёт имеется. Товарища моего он запытал, собаками затравил, вместе с «кирюшкой»[166] своим, Юсом Маленьким. Жилу нашёл товарищ, а где, сказывать не хотел. И затравили. А мы… мы люди маленькие, мы терпим… Ежели вы Свищёву такое почтение окажете, что он от его в геенну огненную командируется, так я всюю жизнь за вас буду Бога молить. И не я один. А хорошо бы ещё и Юса!

И они пошли на северо-запад. Сулалейка объяснил, что там есть тайная деревня кержаков — староверов, пришедших сюда двести лет назад, ещё при царе Алексее Михайловиче. Податей эти люди не платят, в армии не служат, ни в каких ведомостях не значатся, будто и нет их на этой земле. Золотят только ручку заседателю[167], да иногда благочинному что поднесут, дабы не писал на них ябеды в Синод. Беглых принимают охотно, дают зимой работу и пропитание. С Бардадымом у них вражда, поэтому и здесь кержаки помогут, а главное — «губернаторский дворец» от них в сорока верстах. Значит, можно секретно обосноваться, всё разведать, обдумать, подготовить — и преподнести Луке Лукичу сюрприз…

Полтора дня пробирались они к кержакам. Теперь впереди шёл опытный бродяга, и Лыков мог немного расслабиться. Он почти неперерывно думал о Хогешат. Обещал ей вернуться через три дня, а сейчас уже девятый. Удалось ли им с братом бежать и спрятаться? Ещё долго он не сможет ничем им помочь. Нужно прикончить Бардадыма, а, наверное, и обоих Юсов; выведать у Якова секретные лобовские инструкции, связаться потом с Петербургом — какая уж тут любовь… Так что, господин коллежский асессор — шире шаг!

Деревня староверов оказалась совсем не маленькой — до ста изб. Обширное поле, засеянное рожью, окружало её, и можно было только догадываться, каких трудов стоило этим людям отвоевать землю у тайги.

За три версты от поселения кто-то невидимый окликнул их из кустов, и щёлкнул курок затвора. Бродяга ответил беззаботно:

— Свои идут, Мелентий — то ж я, Сулалейка.

И Мелентий пропустил их без разговоров.

Единственная улица деревни будто сошла со страниц учебника истории Древней Руси. Резные наличники изб; встречные бабы в поневах-разнополках и вышитых рубахах, здороваясь, кланяются чуть не в пояс; обутые в сапожки дети ходят степенно и даже скотина какая-то молчаливо-воспитанная… Около каждой избы — дымокуры для коров и лошадей, к которым жмутся не только животные, но и люди.

Из самого нарядного и большого дома вышел на крыльцо ветхий дед с бархатной лестовкой[168], седой, как лунь, с бородой в поларшина и выцветшими, всё повидавшими стариковскими глазами. Он приложил руку ко лбу, вгляделся в нежданных гостей.

— Никак ты, Сулалеюшко? А кого привёл?

— Бог в помощь, дедушка Патермуфий. Будь здоров на сто годов, а те, что прожил, не в зачёт! Я это, я, а со мной двое скрывающихся, помощи просящих.

— От кого скрываются? Мы люди тихие, богобоязненные, в мирское не суемся.

— Бардадым их ловит, убить хочет.

Словно молния мелькнула в бесцветных глазах старика. Он внимательно всмотрелся в незнакомцев, особенно задержался на Лыкове. Тот быстро выставил перед грудью кулаки, сложил указательные пальцы «домиком», потом дернул себя левой рукой за мочку правого уха, и снова сложил пальцы.

— Так ты из наших? — обрадовался было дед, но Алексей честно объяснил:

— Я не ваш, но много помогал; за это Арсений Иванович Морозов и показал сей тайный знак. Чтобы, в случае чего…

— Про Морозова слыхал, — подобревшим голосом подытожил Патермуфий. — Заходите.

И прошёл в избу, жестом приглашая следовать за собой.

В опрятной горнице полстены занимал киот со множеством икон старого письма, и стоял большой шкап с книгами в кожаных переплетах. Стены были аккуратно проконопачены, а пол выскоблен до блеска. В углу курился можжевельник, все двери в доме задёрнуты кисеей, а двойные стекла в рамах до середины заполнены внутри погибшими комарами, так, что окна почти не пропускали свет. Дед сказал, что лишь эта уловка позволяет хоть как-то жить летом: гнус пролезает внутрь рамы и там погибает, не в силах проникнуть в самый дом. Хуже приходиться скотине — той просто нет спасения до осени.

Узнав, что беглецы не ели горячей пищи пять дней, патриарх велел проворной хозяйке со звучным именем Агафоклия состряпать мясную похлебку, но дать каждому не более трех ложек. И ещё приготовить взвар от мошки — смазать беспрестанно зудевшую кожу. Пока же они пили чай из таволги с мёдом, и Патермуфий неспеша рассказывал равнодушным стариковским голосом:

— Месяц назад Бардадым пришёл на хутор к Иулиану Вальцову. Тот перевозом занимался, большие обороты имел, а жил особняком. Я его звал, а он всё не хотел с нами. Вдвоём пришли, с Юсом Маленьким. Иулиана с женою сразу убили, а потом принялись деньги-то искать, а найти не могут. Вот…

Дед подул на блюдечко, помолчал, потом продолжил:

— Да… Не могут найти, и всё. Перерыли кои места — нету. Стали детишков мучать. А у покойника два сына было: десять годов, и восемь. Так они им животы разрезали, кишки вынули и гвоздями к полу прибили. Вот… Потом зачали их за ноги вокруг стола волочить: сказывайте, где отцова казна…

Из глаза старика скатилась по щеке одинокая слеза. Лыков осторожно поставил стакан с чаем на стол:

— Это они… детей?

— Их, страдальцев. Видал я это сам, приезжал.

Стакан с хрустом сложился у Алексея в кулаке. Он вынул из ладони осколок, слизнул кровь.

— Мне бы к «губернаторскому дворцу» попасть…

— Попадёшь, милый, попадёшь. Я уж распорядился. Сегодня отдыхай, оголодал в тайге-то; а завтра Автоном тебя отвезёт и всё покажет.

До вечера Лыков с Недашевским только и делали, что ели да спали. Помылись в бане, натерлись взваром, и Алексей почувствовал сразу значительный прилив сил. Ранним утром он ушёл за околицу, разжег из хвороста небольшой, но дымный костер, разделся донага и тщательно обкурил над ним одежду. Когда вернулся, его уже ждал высокий степенный мужик со спокойными глазами и мужественным лицом, весь какой-то надёжный; в поводу он держал двух лошадей. Обе лошади были в суконных наголовниках с карманами для ушей, а старовер — в волосяном комарнике; такой же он дал и Алексею. Лыков быстро собрал всё необходимое: винтовку, револьвер, нож, кисет с молотым перцем (табака у староверов не водилось), и они с Автономом уехали. Точнее, по деревне Алексей прошёл пешком, а в лесу снял одежду и убрал в мешок, чтобы она не пропахла конским потом, а сам ехал в исподнем.

Четыре часа пробирались они по лесной тропе, на которой Автоном расставлял едва заметные зарубки. Лыков запоминал дорогу. Наконец остановились. Кержак ткнул кнутовищем в заросли подлеска:

— Вон туды полторы версты, и будет его заимка. Ведёт одна дорога, с Кары; на ней кордон. Подобраться лучше отсюдова. Внутри заплота собаки.