Небо истребителя - Арсений Ворожейкин

— Думали об этом. С саперами советовались. Но нет ни материалов, ни инструмента.

На окраине аэродрома построен авиационный городок. Щитовые домики для семей летчиков и техников, барачные казармы для солдат и сержантов, две столовые, гарнизонный клуб.

— Много, — спрашиваю, — офицеров живет в городе?

— Мало. В основном на частных квартирах.

— А капитальное жилье собираются строить?

— Обещали прислать строительный батальон, по пока его нет. Небольшая группа строителей заканчивает строительство штаба дивизии, — и Мельников показал на стены двухэтажного дома. Рядом два ангара, построенных еще в буржуазной Эстонии. Потолки разрушены, окна выбиты, крыши и полы повреждены.

— А если в одном из ангаров оборудовать спортивный зал? — спросил я.

— Была такая мысль, — ответил Мельников, — но денег для спортзала дивизии не полагается.

После осмотра аэродрома поехали в штаб. Командир дивизии генерал-майор авиации Константин Гаврилович Баранчук встретил тепло. Невысокий, с морщинистым лицом и густыми седеющими волосами, он бодро поздоровался и с грустью сказал:

— Принимайте дивизию. Я отлетался: годы берут свое.

— Рановато мне принимать. Завтра еду в Гатчину на медкомиссию, потом пойду на прием к командующему. После возвращения вернемся к этому разговору.

Я понимал, что нелетающий командир был невольным перестраховщиком, поэтому дивизия оказалась в отстающих. Но Константин Гаврилович служил в авиации не один десяток лет, поэтому я попросил его посоветовать, что нужно сделать, чтобы дивизия работала с полной отдачей.

— Вот этого не ожидал, — удивился генерал и, пригласив сесть, после небольшого раздумья сказал: — Для того чтобы дивизия имела высокую боеготовность, нужно довооружить полки самолетами. Пока у нас на двух летчиков приходится одна машина. И летать надо больше. Командиры полков и сам комдив должны быть летчиками высшего класса.

На другой день утром я приехал в госпиталь.

Первым мне предстояло посетить терапевта. Постучав в дверь, я вошел и обомлел от неожиданности: передо мной за столом сидела Маруся. Сразу, как в калейдоскопе, замелькали картины. Март 1945 года. Авария. Перевернувшийся самолет. Госпиталь. Первой, кого я увидел, придя в сознание, была медицинская сестра. И еще картина. 1948 год. Львов. Маруся училась в мединституте. Запомнился тонкий аромат ее духов. Словно лесной летний воздух, он волновал душу. И вот новая встреча. От неожиданности Маруся долго молча глядела на меня, потом бросилась навстречу:

— Арсен!

Она была такой же красивой, но что-то в ней изменилось: лицо осунулось и побледнело. Причину она высказала сама:

— Замужество не удалось. До свадьбы он мне нравился, а вскоре стало ясно, что и любовь, и семейное счастье он готов утопить в рюмке. Пришлось развестись и уехать.

Любовь! Как она сложна! Я вспомнил индийский эпос. «Влечение души порождает дружбу, влечение ума порождает уважение, а влечение тела порождает желание. Соединение трех влечений порождает любовь».

Врач есть врач. Сознавая свой долг, Маруся спросила: что привело меня в госпиталь? Услышав, что меня волнует, задумчиво проговорила:

— За один день вряд ли можно пройти комиссию. Но ускорить дело попробуем. Давайте ваше направление, я напишу, что вы здоровы. — Как бы оправдываясь, что не стала меня осматривать, она шутливо сказала: — У нас говорят так: «Терапевт все знает, но ничего не делает. Хирург — неважно разбирается в теории медицины, но много делает. Невропатолог — тот ничего не знает и ничего не делает». Обо мне верно сказано. Я о вас все знаю, а поэтому ничего делать не буду.

После терапевта меня принял врач-невропатолог, посадил перед собой, приказал положить правую ногу на левую, ударил молоточком чуть ниже колена. Нога не реагировала. Он ударил посильнее. Нога от боли судорожно вздрогнула. Левая нога вела себя иначе, была более чувствительной,

— Что это значит? — спросил врач. — Этого быть не должно.

— Не знаю, — ответил я, хотя и предполагал, что, видимо, поврежден нерв. В 1944 году в икроножную мышцу глубоко впился осколок фашистского снаряда. Он царапнул кость. Чтобы вынуть осколок, пришлось разрезать мышцу. На икроножной части остался девятисантиметровый рубец, но невропатолог пока не видел его, а мне не было резона напоминать об этом ранении. Не выяснив причины, врач только хмыкнул:

— Загадочное явление.

Покинув его кабинет, я подумал, что в Марусиной байке о врачах не совсем правильно говорится о нем. Врач продержал меня около часа, крутил во вращающемся кресле, заставлял проделывать манипуляции при закрытых глазах. Но так и не определил причину плохой реакции моей правой ноги.

Поездка закончилась удачно. Медицинской комиссией военного госпиталя я был допущен к полетам без ограничений. Визит к командующему воздушной армией тоже прошел успешно. Выслушав мои просьбы, он тут же распорядился, чтобы стройбат немедленно начал строить для дивизии жилье и штаб, пообещал доукомплектовать полки самолетами МиГ-17. Из поездки я возвращался в хорошем настроении.

По опыту я знал, что мои командирские качества, в том числе здоровье и интеллект, будут оцениваться по качеству моих полетов. Но я долго не летал, почти два с половиной года не сидел в кабине и не чувствовал особого, настораживающего, мобилизующего и тревожного запаха истребителя. Это вызывало у меня не только тоску по небу, но и опасение: не растерял ли я навыки в пилотировании и не отвыкла ли от перегрузок моя поврежденная поясница? Чтобы не оттягивать ответы на эти вопросы, я поспешил подписать приказ о вступлении в должность, позанимался в кабинах учебного и боевого самолетов и, позвонив командиру корпуса, попросил прислать инспектора, чтобы он полетал со мной на учебном истребителе.

— Не торопитесь, — ответил тот. — Сначала надо сдать зачеты по материальной части и теории полетов. Готовьтесь. Даю три дня.

— Но я уже сдавал зачеты и летал на «мигах» еще в сорок девятом.

— Понятно, — ответил комкор. — Завтра поговорим. А пока о вступлении в должность приказ не издавайте.

— Но такой приказ уже разослан по частям, а у моего предшественника билет в кармане, он сегодня уезжает в Москву.

В трубке молчание. Потом резкий упрек:

— Зря поторопились. В спешке можно споткнуться. Но раз так получилось, командуйте. Завтра все обговорим.

Однако обещанный разговор не состоялся: из Москвы нагрянула инспекция, на рассвете корпусу, была объявлена боевая тревога. Меня приезд инспекции даже обрадовал. Она выявит все плюсы и минусы в делах дивизии, облегчат мою дальнейшую работу. Я же займусь личной тренировкой в полетах, не беспокоясь о результатах проверки:

На нашем аэродроме летную работу проверял мой старый друг подполковник Константин Домов.

— Костя, — обратился я к нему, — слетай со мной вместо моего корпусного начальства. Ты на это имеешь право. А мне это крайне необходимо.

— А как на это посмотрит комкор?

— Он сам уже не летает, может и не одобрить такой эксперимент.

— В плановой таблице ты есть?

— Конечно!

Летчики — тонкие психологи и друг друга в летном деле понимают без лишних слов. Домаха согласился:

— Давай полетим! Попутно проверю организацию полетов и сверху погляжу, как выглядит аэродром.

Хорошо зная, что для летчика каждый полет начинается с земли, я накануне более часа сидел в кабине самолета, изучая приборы и обдумывая полет по кругу, с которого всегда начинается проверка полета после длительного перерыва. Потом для ознакомления с районом базирования слетал на По-2. И вот сижу в кабине спарки. На учебном «миге» я еще не летал, но мои глаза привычно скользили по приборам, и я невольно отметил, что приборная доска на спарке такая же, как и на боевом истребителе. И я, как и раньше, чувствую запах горючего и металла. Значит, ничего не забыл? А почему? И тут я вспомнил, что часто тренировался во сне. «Летал» в простых и сложных погодных условиях днем и ночью. И «летал» так, что показания всех приборов отпечатывались в сознании. Вспомнились войны, где в боях я буквально сливался с машиной. Говорят, к прошлому возврата нет. Да, это так! Но человек живет во времени, а прошлое — в человеке, вот почему он мысленно легко возвращается в прошлое и использует опыт в решении текущих дел.

И вот мы на старте. Взлет разрешен. Решительно подаю сектор вперед и даже не чувствую, как ускорение прижимает меня к спинке сиденья. Самолет слегка покачивается, но бежит устойчиво. Только небольшой рывок, прекращение толчков и изменение гула турбины подсказали, что машина отделилась от земли. Теперь все внимание с горизонта на землю: надо набрать скорость и перевести самолет в набор высоты.

Внизу, чуть темнее неба, разворачивается Финский залив. Домов в задней кабине молчит. Значит, все в порядке. Лечу по кругу, замыкая его в той же точке, откуда начинал разбег. Турбина, словно радуясь, что земля приближается, рокочет умиротворенно и ровно. Впереди виднеется посадочная полоса, а чуть ближе путь к ней перечеркивает чернеющая лента шоссе. Оно напоминает об опасности, заставляя уменьшить скорость снижения и увеличить обороты турбины. Шоссе послушно уходит под крыло. Полностью сдвигаю назад сектор газа и поднимаю нос машины. Она, снижаясь, приближается к полосе и напротив «Т» шаркает о металл колесами. Я торможу. Самолет дергается, словно от боли, издает жалобный стон, постепенно опускает нос и, коснувшись металла носовым колесом, начинает замедлять бег.