ОКО - Иван Блюм

Начали голоса считать, и получилось, что за Владимира Долгорукого и княжича Димитрия одинаковое количество крестов поставлено и что выбор они будут делать в умном поединке друг с другом. Будут выяснять, кто из них умнее. И на поединок только выборщики приглашаются в количестве пятидесяти человек из тех, что поумнее будут. Фрол тоже оказался в числе умных, а я пошел на Сенную площадь, чтобы вместе с Эдеттой дожидаться его.

Глава 70

На Сенную я подоспел в самый разгар драки Эдетты с каким-то чернявым мужичонкой. Схватив нападавшего за ворот армяка, я отбросил его в сторону, в стойло к лошадям и стал успокаивать Эдетту.

Девушка рассказала, что подошел какой-то улыбающийся то ли грек, то ли еще какой-то нехристь и дал ей сахарный петушок.

— На, — говорит, — девушка, полижи его, а сам под подол полез. Раз я его петушка лижу, то и он своего петушка мне под подол запустит.

— Я взяла этого петушка, в рот ему воткнула да по челюсти вдарила, а тут и ты подоспел, — говорила радостная Эдетта, видя, что она не одна.

Мужичонка валялся под ногами у лошадей, держался за рот и что-то нечленораздельно мычал.

Тут набежали менты, извините — стражники — и повязали меня с девушкой. Разбирательство было коротким — глаза голубые, волосы русые, бакшиш не дают — виновны. Бросили в яму. Меня — в мужскую, Эдетту — в женскую.

Яма она и есть яма. Вырыта в незапамятные времена. Дно утрамбовано, а в нем дерьмо плавает и десять мужиков стоят по щиколоток. Вода, если ее так назвать, потихоньку все равно в землю впитывается, а что не жидко, то в дно и втаптывается. Запах стоит такой, что аромат любого вокзального туалета покажется благовонием по сравнению с ним. В бабской яме положение не лучше.

В яме сидели в основном невиноватые, такие, как я. Вора за руку схватил, и вот вор на свободе, а любитель правопорядка в яме. Бабу защитил — в яму, а насильник ухмыляется. Другие в яму попали из любопытства. Подошли позубоскалить да на арестантов сверху поплевать, а вот возьми ж ты, поскользнутся на нечистотах да в яму и падают. Дерьмом перемешаются и не понятно, кто и где. А стражники они что, им разбираться не нужно — раз в яме сидят, значит — варнаки. Мужик тут недавно так же упал и все мычал, а потом говорить начал, что он тут ни при чем, просто полюбопытствовать хотел.

От мужика-то и я понял, почему тот чернявенький мычал. Ему сахарным петушком зубы сцепило. Помнится, в молодые годы, классе в седьмом, мы ходили походами по нашей области и в одном уездном городке посетили кондитерскую фабрику. Фабрика эта была в небольшой избе и выпускала карамель "Дунькина радость". Так вот, пока карамель эта не застынет, ее нипочем в рот брать нельзя. Зубы намертво сцепляет. У нас тоже так было, еле квасом отпоили.

Я сидел и размышлял о том, почему на Руси в Смутное время порядки такие же, как и у нас, когда в стране главенствует двоецарствие. Это как комиссар с политработником — комиссар ни уха, ни рыла в военном деле, а везде суется и сам командовать норовит, а командиру приходится у него на побегушках быть, потому что партия в руках комиссара, а она любого человека в дерьмо может превратить, изгнав из своих рядов и лишив всех должностей. Может, партии вообще разогнать все, а главной идеологической силой сделать Конституцию и родину — Россию. И лозунг — все для России и во благо России! Все, что ты делаешь, должно быть во благо России и Конституция тебе это позволяет делать и даже обязывает.

Так, а ведь я при задержании меня стражниками тоже что-то насчет Конституции говорил и в отношении моих гражданских прав. Вот они, гражданские права, у меня под ногами чавкают. Может, если бы я о них не распинался, то мы с Эдеттой получили бы коленкой под зад и дожидались бы Фрола с известиями о том, как закончился умной поединок первого боярина и княжича. Или снова княжиж с ножичком игрался?

— Ты опять здесь? — обратился ко мне какой-то мужик с жиденькой бородой и в рубахе-распояске. — Либо ты сам везде лезешь или у тебя планида такая в тюрьме посидеть?

Я присмотрелся и глазам своим не поверил. Это же Хесус!

— А ты-то что здесь делаешь? — спросил я. — Здесь яма намного хуже московского обезьянника.

— Это и хорошо, что хуже, — согласился Хесус, — я здесь грехи ваши искупаю. Стараюсь сущность вашу понять: кто вы вообще такие, откуда взялись и зачем вы эту землю заселяете, ничего на ней не делая. Вам Господь такие богатства дал, а вы как собаки на сене — сам не гам и другим не дам.

— Слушай, Хесус, — зашипел я, — ты чего как сотрудник американского госдепартамента заговорил? Я ведь не посмотрю на то, что ты фокусы умеешь делать, так врежу по сопатке, что позабудешь, как наши земли иноземцам предлагать.

— Вот в этом вся ваша сущность, — усмехнулся Хесус, сумев меня раздраконить, — вместо дискуссии кулаком по носу. Вы и партийные дискуссии после ленинской революции заканчивали кулаками да расстрельными лагерями. Чего вы все в городах сгрудились? Дайте людям землю. Сколько они пожелают, столько и дайте для использования в интересах вашего государства. Вы же весь мир станете кормить, отбоя от приезжих не будет, промышленность придется развивать, чтобы земледельцев техникой обеспечивать, заживете как короли, американцы еще к вам на поклон будут ездить, а так прозябаете как бомжи, не желающие жизнь свою улучшать.

— Много ты знаешь, святой человек, — остудил я его, — народ наш знаешь какой хороший. Он носитель всего самого земного, не испорчен цивилизацией, добрый, отзывчивый, ну, там, если по пьяни чего-то и сделает, так ведь не по злобе. С начальниками нам не везет. Какого нам ни дадут, какого сами изберем, все какие-то злодеи оказываются, волюнтаристы и диктаторы. А так, мы всегда готовы ко всяким перестройкам и революциям.

— Правильно говоришь, — улыбнулся Хесус, — не народ вы свободолюбивый, а стадо, требующее пастуха, чтобы потом все на пастуха валить. Меняйте чаще пастухов, и найдется тот, кто вам по нраву. Избирайте его максимум на четыре года. Не понравился, избирайте другого, третьего, четвертого. Кто-то да и поведет вас по дороге процветания. Законы издайте, по которым покусительство на демократию является изменой государству и мятежом со всеми вытекающими отсюда последствиями. И будет у вас жизнь беспокойная, но интересная. Может, и тебя судьей, прокурором изберут или шерифом окружным, и будешь ты людей в яму сажать, а не они тебя.

— Тебя, похоже, за эти слова сюда и бросили? — съязвил я.

— Ты прав, друже, — засмеялся Хесус, — в вашей стране не меняется ничего. Единственное светлое пятно — восьмилетняя эпоха Великого учителя.

— Как восьмилетняя? — остановил я собеседника. — Тандем ведь под себя сделал шестилетний срок президентства.

— Великий учитель все это отменил и закон провел, что президентом нельзя быть более двух раз, — сказал Хесус, — над ним смеялись, но уважали. Через восемь лет он ушел и все пошло по-старому. В свободном государстве не народ менее двух поколений должен быть свободным. А вам нужно десять Учителей подряд, чтобы хоть чему-то обучить. Сейчас крикни на любой из ваших площадей — кто из вас за ленинизм-сталинизм? Половина населения на колени встанет, и землю будет целовать от радости. Стадо вы и есть стадо. Чем вас больше бьют и режут, тем больше вы любите мясника. И если вы развалитесь и погибнете, то мир только перекрестится как от избавления и бросится осваивать ваши необъятные территории, убивая друг друга и затевая новые войны. Только вам это уже будет все равно. Рабам все равно, какой хозяин будет над ними.

— Сволочь ты, Хесус, — сказал я и отвернулся. В душе я понимал, что он прав. Если быть все время быдлом бессловесным, то так оно и будет. Люди, идущие на жертвы ради народа, этим же народом и осмеиваются. Но жертвы будут не напрасны. Каждая жертва привлечет десять сторонников. Каждый сторонник привлечет еще десять сочувствующих. Каждый из сочувствующих породит десять сомневающихся. И пойдет как цепная реакция. Только плохо будет тем, кто народ довел до такого состояния. Пострадают виновные и невиновные. Но демократия разберется, кто виноват, а кто не виноват. Не будет массовых репрессий и массовых захоронений, не будут строиться концлагеря и действовать органы госбезопасности с мечами и щитами для защиты от собственного народа. — Чего стоишь как посторонний? обратился я к своему знакомцу. — Давай, вызволяй меня отсюда, чтобы тебе потом не пришлось грехи наши замаливать и на себя их брать. Как-нибудь поменьше их будем делать.

Глава 71

После моих слов Хесус преобразился. Передо мной стоял не мученик, а человек, которому удалось убедить грешника в неправедности его жизни. Точно так же себя чувствует учитель, научивший ученика ремеслу и отпускающий его в жизнь, где он будет радовать народ своим мастерством и будет таким же учителем, как и его старый наставник.