Апология чукчей - Эдуард Лимонов

Суды и судьи

Последний десяток лет я провожу массу времени в судах. Бывали такие недели, когда мне приходилось посещать суды по три дня на неделе. Приплюсовывая мой уголовный процесс, длившийся десять месяцев (в Саратовском областном суде), я, по всей вероятности, провел в судах, может быть, полных года два!

Мне знакомо большинство судебных зданий Москвы. Тверской суд — красного старого кирпича, куда заходят через арку с Цветного бульвара; крашенный охрой Басманный суд у метро «Красные Ворота», на Каланчёвской улице; Лефортовский — прижавшийся к холму, где стоит Спасо-Андроников монастырь, у Костомаровского моста; Таганский — там рассматривались наши партийные иски против Министерства юстиции, там же в конце концов запретили партию. Знакомы и провинциальные суды: Никулинский, где судили тридцать девять нацболов за акцию в Администрации Президента в декабре 2004 года, нацболы в трех клетках, двадцать шесть адвокатов, Политковская в зале, нервные родители; Бабушкинский; даже суд в городе Химки, где я сужусь с милицией аэропорта Шереметьево, они утверждали, что у меня фальшивый билет, я хочу этот билет получить, и другие суды… Думаю, и тех, что упомянул, достаточно, чтобы подтвердить мой колоссальный опыт.

Самый для меня нервный суд — Лефортовский. Да еще так случилось, что, выйдя из тюрьмы, я поселился волею случая неподалеку, у Яузы, и мне довелось проезжать мимо него впоследствии чуть ли не каждый день. Меня возили в Лефортовский из тюрьмы «Лефортово» летом и осенью 2001 года, пару раз я и мой адвокат требовали сменить мне меру пресечения на подписку о невыезде или под залог. Ясно, что мы не верили, что меня с моими статьями (205-я — терроризм, 208-я — создание незаконных вооруженных формирований, 222-я — закупка оружия и 279-я (потом ее сменили на 280-ю) — свержение государственного строя РФ) вдруг на свободу — «иди, милый!» — выпустят. Но нам необходимо было вызвать внимание к процессу. Там, в Лефортовском суде, осталась моя боль: там я сидел в только что отремонтированном боксе, его покрыли цементной шубой, и пары цемента, высыхая, оседали в моих легких. Боль, потому что во второй раз я не увидел в коридоре суда моей подружки. Она, сказали мне, заболела, а я не поверил. Как не верят все мнительные зэки, я решил, что она меня оставила. Дело мое решили в десять минут, рано утром, и весь остаток дня я сидел, вдыхая эту шубу, и мучился, представляя мою юную подружку с мужчинами. Тусклая лампочка над дверью в нише порою совсем потухала. Когда я проезжаю там в автомобиле, я не могу смотреть на Лефортовский. Вот загон, куда въезжают автозаки… когда меня привезли в первый раз, там шумели неистовые нацболы: «Наше имя — Эдуард Лимонов!» Второй раз хитрый конвой привез меня совсем рано, нацболов еще не было. Въезжать в загон не стали, приковали наручниками к здоровенному сержанту, и тот повлек меня по ядовито-сочной августовской траве к зданию суда… О!..

У Таганского 13 апреля 2006-го на меня бросилась толпа подмосковных юношей. Молча, без лозунгов, нацболы отразили атаку, меня потащили в суд и доставили в зал. Судья хладнокровно вынес решение о запрете партии. На окнах были цветы. Мы попросили вызвать ОМОН. Пока судья ждал ОМОН, он взял лейку и полил, видимо, персональные, жирные яркие цветы, точнее растения, поскольку цветов на них не было. Судья просто весь покраснел в уходе за цветами. Он был в мантии и подвернул один, правый, рукав, чтобы удобнее было.

На судебную мебель я насмотрелся достаточно. Как правило, она изготовлена из клееной фанеры. Чаще мебель бывает светлая. По прошествии пары лет постоянной эксплуатации мебель быстро расщепляется, откалывается по углам, трещит от горя судебных приговоров. Сейчас, впрочем, суды стали выглядеть в Москве много лучше, в середине девяностых это были просто трущобы. В Химках до сих пор залы крошечные, негде ноги вытянуть. Судья греется обогревателем под столом. Бабушкинский суд, где меня рассудили с мэром Лужковым не в мою пользу, вид имеет потрепанный, хотя до судов девяностых всё же ему далеко. И тоже растения на окнах. В судах — растения, а когда вы попадаете, гражданин, в лагерь, то там другая мода — там аквариумы с рыбками. Заключенные поутру роют червей ложками — рыбам пропитание добывают.

У судей в судах средневековые лица. Где они только, от каких родителей свои лица получают? Как-то в Тверском суде, если не ошибаюсь (слушалось дело Ольги Кудриной, висевшей на альпинистской веревке на фасаде гостиницы «Россия» с лозунгом, призывающим президента уйти в отставку), я увидел судью — молодого человека с темно-рыжей шапкой густых волос и шотландскими просто баками. Ему можно было играть королевского судью XVII века не гримируясь. Большинство судей, впрочем, женщины, и, к неудобству обвиняемых, женщины того возраста, когда счастье разве что в еде. Плохо крашеные, в основном не следящие за собой (есть, впрочем, исключения), в обыденной жизни эти тетки не остановили бы ваш взгляд; но когда они вас судят, будьте уверены, они вас и не любят, и выполняют свой профессиональный долг.

Я бывал много раз даже в суде Верховном, что на Поварской, это тот, где Фемида сделана скульптором без повязки. Однажды дело дошло даже до Президиума Верховного суда; одиннадцать, по-моему, судей в тогах, как инквизиторы, плюс председатель Лебедев. Старые все, темного дерева цветом (а может, это загар ада). Я прочел им свою речь твердо и сильно, и они меня не перебивали. Я сказал, что сама история смотрит на них, и поднял глаза к высокому потолку. Я полагаю, они пришли вечером в семью, к детям и внукам, и рассказали им о моей речи. Однако они подтвердили своим решением запрещение партии, которую я основал за четырнадцать лет до этого.

О, суды! Юдоли слез, а помещения — свидетели страстей и страданий человека. В Саратовском областном суде зимой с 2002 на 2003 год было так холодно, что мужчины сидели в пальто и тулупах, а женщины-адвокатши — в шубках. Однако самым щемящим душу воспоминанием о суде остается для меня встреча на лестничной площадке Лефортовского суда. Меня после решения «отказать» вели вниз, и конвой потерялся — вовремя не очистили площадку. Я шел в наручниках, руки за спиной, голова наклонена. Увидел знакомые ножки, в черных носочках и сандалетах. Поднял взор: Настя, ей было в тот год девятнадцать!

— Какая у тебя чудесная куртка, Эдуард! — произнесла она и улыбнулась сквозь слезы. Это она хотела меня ободрить. Я потом весь срок вспоминал эти носочки на маленьких лапках.

Новый год, порядки новые

Жизнь у меня складывалась так, что момент перехода от старого к новому, ночь Святого Сильвестра, если придерживаться католического календаря, я, бывало, проводил то в одиночестве, то на фронте, а то и хуже — в местах изоляции, в тюрьмах. Если в детские и юношеские годы я ухитрялся вести себя вполне банально (но даже тогда вспоминаю один Новый год, проведенный мною на лавке в отделении милиции в Крыму, в городе Алуште, не то 1958-й, но то 1959-й это наступал год), то во взрослом моем возрасте количество нестандартных Новых годов стало превышать количество обычных.

В Париже, а я прожил в этом сногсшибательном городе аж четырнадцать лет (завидуйте мне, люди!), я, как правило, в новогоднюю ночь оставался дома и работал. Дело в том, что незабвенная моя супруга тех далеких лет, Наталья Медведева, работала в ночных клубах и ресторанах и в ночь Святого Сильвестра была обыкновенно занята, пела низким своим голосом романсы и русские народные песни для алчущих экзотики посетителей. Я же, холодный, гордый и отстраненный от обывательских радостей интеллектуал, сидел в ночи Святого Сильвестра за столом и упоенно писал, писал, писал… и лицо мое иной раз озарялось высокомерной улыбкой презрения к роду человеческому.

Новый 1992-й, помню, встретил на войне в окрестностях выбомбленного до фундаментов зданий сербского города Вуковар. Нам принесли в бидонах из-под молока горячую пищу, суп с бараниной и фасолью, у нашего отряда было несколько канистр вина, так что больший кусок ночи мы провели неплохо. Только под утро разгоряченные вином хорваты начали обстреливать наши позиции вначале из личного оружия, а к рассвету дело дошло до минометного обстрела. Ну и мы в долгу не остались…

Новый, 2002 год я встретил в камере № 32 тюрьмы «Лефортово» в Москве. В тот момент я имел в камере № 32 только одного соседа, всклокоченного здоровенного молодого еврея, осужденного за экономическое преступление. Вдвоем мы соорудили себе салат, нарезав помидоры, огурцы и зелень ножом из плексигласа. Вот что у нас было на первое блюдо, не помню, кажется, была колбаса. В новогоднюю ночь телевизор разрешено было смотреть до шести часов утра, чем мой сосед и воспользовался. Я же улегся спать в половине второго и долго ворочался от звука проклятого телевизора.

Год 2003-й я встретил уже в другой тюрьме, саратовской. К ночи Нового года камеру «почистили», и осталось нас в камере только пятеро. У нас была копченая курица (копченых куриц иногда присылала одному из сокамерников, бывшему министру культуры Саратовской области «дяде Юре», жена) и даже борщ, его мы сварили сами. Нам тогда вдруг разрешили опять иметь в камерах плитки. О, Новый год в тюремных стенах обладает крепостью, горькостью и печалью, какой не обладает даже самый трагичный Новый год на воле. Даже вульгарный телевизор слышится иначе. А крепкий чифирь сладостно полощет горло не хуже французского шампанского. После чифиря все закурили, даже те, кто не курит, и яростные глаза сокамерников ярко сияли из дыма. Видимо, виделся мужикам дом родной, близкие люди. А после была лошадиная доза телевизора, что же еще…