Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

А Галинка с упоением лезла туда же, куда он, и слушала, навострив уши. Ей нравилось в экспедиции решительно все, даже пыльные смерчи, гуляющие на степном просторе. Ее пленили камни и куски глины — перенумерованные, с этикетками на боку, расставленные Аннушкой в строгом порядке, — не камни и не глина, а образцы «пород», которые «залегают» в глубинах земли. Ее завораживали таинственные названия — морена, гнейсы, аркозовые песчаники… Подумать только! — в каких-то «отложениях» находят окаменевшие остатки панцирных рыб, которые когда-то плавали здесь, потому что здесь было море! А потом море почему-то ушло, и рыбы перемерли. Что за панцирные рыбы — вроде черепах или совсем другие? И куда ушло море? И как узнают про рыб и про моря, которых давно нет? Это и есть Гео. Папино самое умное Гео… Еще больше ей понравилось на буровой вышке. Никто не мешал ей взбираться по шатучей лесенке на самую верхнюю площадку, где рабочий поднимал из глубины земли «свечу» — несколько соединенных вместе труб. Лебедка понемногу вытягивала их из скважины, и рабочий отвинчивал трубу, чтоб она не уперлась в небо, перевинчивал хитрую головку с гольцом на следующую трубу, лебедка и ее вытягивала… Трубы назывались штанги. «Как в футболе, — сказал рабочий, — только тут зевать уж никак нельзя!» Хитрая головка называлась вертлюг, наверно потому, что она вертится, когда ее навинчивают, а кольцо — серьгой; оно и вправду напоминает мамины серьги, только эта серьга была большая, через нее пропускали стальной трос.

Гале казалось, что штанги будут ползти и ползти — из самой сердцевины земли. Но очередная труба повисла в воздухе, вытащив за собою трубу потолще, а на ней — наконечник с зубьями. Рабочий, что стоял внизу, стукнул по толстой трубе и вынул из нее колонку породы — керн, а девушка в брезентовой куртке уложила керн в ящик и что-то написала на ящике. Галя скатилась вниз, чтобы поглядеть керн, — это оказался невзрачный камень, исцарапанный зубьями «бура». Затем свечу начали снова свинчивать и опускать в скважину. Закрутился движок, разгоняя приводные ремни, от ремней закрутился вал станка, от вала — свеча. Галя представила себе, как зубастый бур, крутясь, скребет и прогрызает камень, медленно углубляясь в него и вбирая внутрь трубы колонку керна. Буру всячески помогали — засыпали в трубу черные горошины дроби, чтоб они перетирали камень, заливали туда воду, чтоб она охлаждала металл…

Силища! Но нет, — оказывается, этот Палька еще недоволен и хочет, чтоб свеча шла и вбок, и как-то «продольно», и мастер соглашается, что тогда станки надо более умные.

— Что ж, будет потребность — придумают.

Как будто ничего особенного не сказал этот седеющий мастер в перепачканном мазутом комбинезоне. Но, может быть, оттого, что рядом с напористым Палькой он был так невозмутимо рассудителен, Галя поразилась его ответу, и ей вдруг приоткрылось что-то очень большое и общее. Она не могла бы высказать ее словами, но мысль была яркой и волнующей — не только в сарае Кузьменок, вокруг взрывающейся печки, не только у папы в институте, где они «колдуют» с Илькой Александровым и Женей Труниным, — нет, и здесь, в степной экспедиции, где будут поворачивать в новое русло речку, в которой Галя вчера купалась, и на этих буровых, и везде-везде, все время что-то создается, меняется, замышляется и рождается… И она сама растет для того, чтобы принять в этом участие — где-то, где всего интересней.

Когда на обратном пути Матвей Денисович обнял за плечи Галю и Кузьку и начал рассказывать им почти невероятный план поворота крупнейших сибирских рек, Галя даже не удивилась, ей только показалось, что, может быть, именно в этом — самое интересное и если стать изыскателем — то для тех изысканий в Сибири. Положив блокнот на колено, Матвей Денисович с уже привычной точностью начертил им карту Сибири — папа давно научил ее разбираться в карте, но та, напечатанная карта была неживая, горы, реки и равнины были нарисованы раз и навсегда, а набросок Матвея Денисовича шевелился, как живой, — реки текли в обратную сторону, горы взлетали на воздух.

— Я поеду с вами, когда вырасту, — почему-то шепотом сказала она, и Матвей Денисович ответил вполне серьезно: «Договорились!» — и пообещал в Москве показать ей много интересного, и предупредил, что она должна хорошо подготовиться, потому что изыскания будут ой-ой-ой!

И Галя ощутила торжественность — как в тот день, когда ее приняли в школу.

Катерина с утра чувствовала себя дурно — давил зной, угнетал ветер. Она полежала в палатке, но там нечем было дышать. Хотела выйти — по лагерю кругами бродил Игорь, поглядывая в ее сторону. Ну зачем он? Ведь все сказано. И не нужно было ехать. Знала же, что не нужно! Приглядеться к этой Лельке? Подумаешь, повод!..

Вон она прогуливается с Никитой — ломается, в волосах цветок. Вчера, когда она сидела на кургане, Катерине почудилось в ней что-то милое, а теперь видно — ломака. Подчеркнуто смеется, говорит излишне громко, чтобы все слышали — вот она я!

Лелька увидела Катерину у полога палатки, нарочно подошла поближе, начала вырывать свою руку из руки Никиты:

— Ступай, ступай, некогда мне. Как идти к Матвей Денисовичу, зайдешь. Пусти, ну!

Вошла в соседнюю палатку, что-то замурлыкала. Все — игра.

Катерина выглянула — Никита ушел, Игоря тоже не видно. Присела на узкую скамеечку возле палатки, спиной к ветру. Куда деться от этого горячего пыльного ветра? Скорее бы домой. Но еще предстоит обед — даже думать о нем тошно. Целое сборище, шум, гам…

Лелька вышла с шитьем и уселась рядом, неумело орудуя иглой. Губы сложила бантиком, мизинец отставила — спектакль.

— Извините, пожалуйста, можно в Донецке купить прошивки?

Вопрос — нарочно, чтоб завязать знакомство. Ну что ж… Пожав плечами, Катерина спросила, что она шьет. Оказывается, блузку со складочками. Складочка пошла вкось, нитка запутывается узелками…

— Дайте-ка сюда. Вот так надо.

Выдернула нитку, заложила складочку ровно, пригладила ногтем, прометала.

— Некогда мне шить-вышивать, — независимо сказала Лелька. — Профессия не позволяет. Стирать, полы мыть, гладить — это я могу.

Ишь как отрекомендовалась! Уж больно просто понимает… невеста! А невеста завистливо наблюдала, как ловко Катерина прометывает складочки, и вдруг совсем тихо спросила:

— У вас мама есть?

— Есть.

— А у меня никого. Как дурной гриб — одна на свете.

Катерина внимательно поглядела на девушку, — может, и не ломака? Да нет, с чего бы при первом знакомстве жалкие слова говорить? Вот сидит, ветер бросает ей в лицо пыль, а она и не отвернется, глядит исподлобья… Чего-то ждет? Добивается? Осторожно, чтоб перевести разговор на Никиту, Катерина возразила:

— Почему же одна? У вас друзей, наверно, много. Вас любят…

— Любят, да! — с вызовом согласилась Лелька и, не удержавшись, спросила: — Вы ихнюю семью знаете? Его папа и мама… добрые?

Об этом Катерина никогда не задумывалась. Доброты она не искала, не нуждалась в ней. А эта девушка нуждается? Или надеется на доброту стариков, чтобы войти в семью? Мало они настрадались, так еще и это!..

— Они лучшего сына потеряли, — сурово сказала она. — А Никита — сами знаете, от него радости мало. Так что не у них доброты искать, Никите самому пора к родителям доброту проявить.

Лелька побагровела. Намек ясен — не лезь в семью, никто этого не хочет, и Никите не позволят.

— Вам, конечно, видней, что им нужно, — кротко, но с затаенным гневом сказала она. — Я в семейных делах мало понимаю. Бессемейная, скитаюсь как то перекати-поле. А только чего достигла — все сама! И какая ни есть, а свое счастье держу крепко!

Катерине понравилась ее решимость. Пусть девушка диковата, злюка, зато характер сильный. Тут бы и начаться настоящему разговору — но Лелька резко потянула к себе шитье:

— Давайте, чего вам зря руки трудить. Как умею, так и ладно.

Вскинула голову и ушла в палатку, что-то там уронила или бросила в сердцах — и запела во весь голос, с надрывом:

Десять я любила, девять позабыла,А-а-ах, одного лишь забыть не могу!

Позднее Катерина слышала, как пришел к ней Никита, и они долго спорили, и Лелька закричала: «Ах, не останешься? Ну-ну, езжай!» А к обеду у Матвея Денисовича она явилась позже всех, в шелковом платьице, с цветком в неумело завитых волосах.

Она ли на всех подействовала, или ее взвинченное состояние было сродни состоянию многих собравшихся, — но с первых минут за столом возникло нервное веселье. Русаковский сам себя объявил тамадой и произносил шутливые тосты за всех присутствующих, дурачился Палька, а Татьяна Николаевна, с утра такая смирная, как из плена вырвалась. Игорь, весь день бродивший мрачной тенью, стал шумно весел и через стол так смотрел на Катерину, что она и не глядя чувствовала…