Голубые молнии - Александр Кулешов

Тут Рена вспоминает о невымытой посуде, недочитанной книге, недошитом платье и исчезает.

Мы остаемся одни.

И тогда происходит то. чего я никак не ожидал.

Таня начинает плакать.

Очень тихо. Просто она вынимает откуда-то крохотный платок и промокает им глаза. И шмыгает носом.

Я никогда не видел ее плачущей. Мне даже в голову не приходило, что она умеет плакать.

Стою растерянный. Наконец наливаю в стакан воду и подаю ей. Так, кажется, всегда делают в подобных случаях.

Таня отстраняет мою руку.

— Спасибо. Пей сам...

— А чего ты плачешь? — говорю, — Что случилось?

— Ничего, — отвечает, — абсолютно ничего. Это я от радости.

— Какой радости?

— Ну как же. Радуюсь за тебя.

Я сажусь на диван, обнимаю ее за плечи (она тут же отстраняется).

— Таня, — говорю очень твердо, в высшей степени твердо, — это смешно. Мы здесь по неделям не видимся. Десять суток — ты и заметить не успеешь.

— До чего ж ты глупый все-таки... — Она смотрит на меня с сочувствием. — Ну при чем здесь срок? Думаешь, услали бы тебя на три месяца на учения, я огорчалась? Веселого мало, но не огорчалась бы. Мы люди военные...

— Ничего не понимаю...

— То-то и оно. Здесь совсем другое дело!

— Почему? — спрашиваю.

— «Почему, почему»! — Теперь она не плачет, возмущается: — Как ты не можешь понять? Москва, старые друзья, компании, рестораны, Эл этот твой...

— Слушай. — Поднимаю с дивана, зажимаю ей щеки ладонями и смотрю прямо в глаза. — Слушай внимательно и постарайся понять. Если начальство не боится, что, окунувшись в столице в омут кутежей, я застряну там, то уж от тебя-то я куда денусь?

Таня обнимает меня. Примирение состоялось. Мы продолжаем ужин. Начинается серьезный разговор.

— Знаешь, Татьяна, — говорю я (Татьяной она именуется в особо ответственные минуты), — меня мучает одно обстоятельство: как-то неловко получается. Копылов — твой друг, мой начальник... И ничего не знает... В какой-то момент может возникнуть недоразумение... Словом, ты понимаешь.

Таня улыбается.

— Ну если только это тебя волнует... Все очень просто, — говорит. — Завтра ты уедешь, и я скажу ему, что мы женимся. Ты отправился к маме за благословением.

Молчу.

— Может, я что не так сказала? — Подчеркнутое беспокойство. — Или ты не согласен? Ты не расслышал? Я официально предлагаю тебе руку и сердце.

И смотрит на меня. Я отмахиваюсь.

— Тебе только шутить, — говорю. — Серьезно, надо как-то решить этот вопрос. Подумай, ведь чистая случайность, что Копылов до сих пор не застал меня здесь...

— Ну хорошо, не будем ждать десять дней. Пойдем скажем ему сегодня.

И смеется. Я тоже. Потом перестаю смеяться. Вдруг понимаю, что она не шутит, что она меня очень любит и очень хочет, чтобы мы поженились.

Пристально смотрю на нее. Она краснеет и отворачивается к спасительному окну.

...Когда утром поезд наконец трогается, я ложусь на свою верхнюю полку плацкартного вагона и устремляю глаза в потолок.

Итак, все ясно. Принято множество важных решений. Я подаю рапорт в училище. Таня уезжает со мной, там тоже есть спортивная команда, а место санинструктора ей найдется.

Потом я становлюсь офицером, она же. наоборот, увольняется. Еду служить...

Сложнее будет с мамой.

Она понимает, конечно, что когда-нибудь я женюсь. Когда-нибудь в далеком будущем. И понимает, что на княгине это сделать трудно (да и не следует). Но хоть на народной артистке. Сойдет и дочь академика. Даже генерала, но лучше маршала.

Маму жаль, но с мечтами этими ей придется расстаться. Ничего не поделаешь. Пусть мирится с невесткой-врачом.

Однако о своих планах ничего маме (да и отцу) не скажу. Успею. Пусть привыкают постепенно. Насчет училища тоже пока промолчу. Тем более, что все это еще в проекте.

А поезд все идет, все стучит, и кажется, сто лет прошло с тех пор, как ехал я в противоположном направлении и старший лейтенант Копылов ходил но вагону со своей трубой-перекладиной. А ведь и года не прошло...

...На вокзале встреча состоялась на высочайшем уровне, не хватало только флагов и оркестра. Прибыли: мама в норковой шубе, отец в бобрах. Дуся с букетом. Анна Павловна — наш семейный летописец, ребята.

Дома — пир. Стол не накрыт, а укрыт сплошь лучшими образцами маминого и Дусиного кулинарного искусства. Был даже извлечен бабушкин сервиз, случай беспрецедентный, насколько я помню, в богатой торжествами истории нашего дома.

Замечаю отсутствие Элеоноры Мангустовой. Выясняется, что она не успела на вокзал, застрявши в парикмахерской. Скоро явится.

Первый тост произносит Влад. Наверное, очень остроумный, все хохочут. Мне не смешно. Криво улыбаюсь, чтобы поддержать компанию. Потом Анна Павловна. Воспела невыразимое счастье мамы иметь такого ребенка.

Почти не пью. Ем за троих. Мама в восторге. Поднимается Серж. Он произносит длинный тост в стихах, который кончается так:

Во глубине сибирских рудТомится наш любимый друг.Терпеть осталось уж немного,И ты вернешься к нам опять,И у знакомого порогаТебя с шампанским будим ждать!

Ну, как стихи? Такие плохие я не писал даже в детском саду — стыдился. А вот насчет «сибирских руд» и «томится» я ему сейчас выдам! Поднимаюсь во весь свои богатырский рост. Но Сержа спасает неожиданное появление Элеоноры Мангустовой. Все застывают. Немая сцена из «Ревизора».

На Эл серебристо-перламутровый брючный костюм, волосы, тщательно отутюженные, чтоб, не дай бог, не было малейшей волны, прямые и белые, спускаются по сторонам лица ниже груди. Ресницы протянулись через стол. Эффект велик. Она преподносит мне розу и кокетливо чмокает воздух.

Последний тост произносит отец. Он, я заметил, все время поглядывал на меня, наблюдал, делал выводы. И понял больше других.

— Вот что, сын (говорит торжественно — растроган), ты должен понять, как мы рады. В тебе для меня и для мамы весь смысл нашей жизни. Весь ее смысл — в твоем счастье. И это главное. А уж будешь ты счастлив здесь, с нами, в своей квартире, или в кресле посла, или на военной службе — это вопрос второстепенный. Его надлежит решать тебе. Вопреки мнению многих, жизнь — не театральная сцена. Это тебе говорю я, режиссер. И суфлерская будка здесь ни к чему. Ты теперь не ребенок, ты мужчина и сам определишь, где твое счастье. И где бы и каким бы оно ни было, мы с мамой будем благодарить судьбу.

Мать плачет, Анна Павловна закатывает глаза, Эл хлопает ресницами, Серж с Владом хихикают...

А я проникся. Растроган.

Конечно, просто отец говорить не может. Но сказал-то правильно. Раньше всех почувствовал перемену. Толковый все-таки у меня папка. С намеком тост.