Последний год - Василий Ардаматский

— Что вы имеете в виду?

Еще мгновение назад Алексеев решил не говорить до конца, но… когда еще представится такой случай?

— Все, ваше величество, — решительно сказал он. — Я уверен, ваше величество, для тыла нужен военный диктатор, который кончил бы с разгильдяйством гражданской власти, действовал по вашим повелениям и сделал бы уверенной поддержку тылом фронта. А сейчас тыл для фронта — это тревога. За все тревога: заводы не дают боеприпасы, транспорт развален, смута среди рабочих грозит параличом всей промышленности.

Царь слушал Алексеева внимательно и, как видно, не собирался возражать. Он вообще любил слушать своего начальника штаба. Ему нравилось, как он говорил — уверенно, убедительно, без лишних слов. О крепкой руке для Петрограда, для всех гражданских дел он и сам уже думал. Он только не знал, кто мог стать такой крепкой рукой.

— У вас есть кандидатура? — спросил он.

— Я думал… кто-то из великих князей…

— Сергей Михайлович? — со слабой усмешкой спросил царь, желая вызвать Алексеева на то, чтобы он назвал имя Николая Николаевича, конечно же, единственного из великих князей, который мог бы взять в руки гражданскую публику. Алексеев, конечно, знал, что Николай Николаевич неприемлемая кандидатура для императрицы, которая убрала его из Ставки, боясь, что он хочет затмить ее венценосного мужа.

— Ну нет, — улыбнулся в ответ Алексеев, — всем известна мягкость Сергея Михайловича. — И нерешительно сказал — Почему, впрочем, обязательно великий князь? Разве оскудела земля русская на решительных людей с высоким военным званием? Найдем, ваше величество, непременно найдем.

— Хорошо… — Царь посмотрел на генерала, лицо которого было, как всегда, строгим. — Вы можете мне письменно представить ваши соображения об этом? Всю, так сказать, конструкцию той власти, которую вы имеете в виду.

— Слушаюсь, ваше величество, я сделаю это в кратчайший срок, — по-военному отчеканил генерал и вытянул руки по швам.

Царь кивнул и пошел по дорожке дальше. Алексеев неотступно за ним — сбоку, на полшага позади. На повороте дорожки, прижавшись к дереву, стоял охранник — оба сделали вид, будто не заметили его.

Царь сорвал с березки листочек, растер его пальцами и понюхал.

— Баней пахнет, — тихо засмеялся он. — Какая прелесть баня, Михаил Васильевич. Не забыли по причине пользования ваннами? Я уже забываю. Последний раз был в бане, дай бог вспомнить… ну да, еще когда стажировался в полку. А вот, говорят, у финнов бани совершенно особые, без воды. Даже смешно: баня без воды. Как же они там моются? — Царь снова цонюхал растертый листок. — Нет, господа, извольте жаловать русскую баню…

Алексеев слушал его с внимательной улыбкой, а про себя дивился невероятной способности царя мгновенно отключаться от всех дел. И от каких дел! Так или иначе, больше о том главном, невероятно важном Алексеев разговора продолжать уже не мог.

Спустя три дня Алексеев вручил Николаю свою записку, и, хотя на первой ее странице стоял гриф «Совершенно секретно», к моменту, когда царь ее получил, ее содержание уже знали многие. И может быть, раньше всех английский генерал Вильямс. О военной диктатуре для спасения России как действующего военного союзника генерал думал и сам, ну а раз такой проект, и притом русского происхождения, уже есть, Вильямс счел безотлагательным осведомить царя о своем мнении.

За завтраком, когда царь, разговаривая с Алексеевым, обронил фразу, что не может понять позиции Думы по поводу земств, английский генерал, нарушая правила этикета и нисколько не смущаясь, громко сказал:

— Нам, англичанам, понять это еще труднее…

Царь повернулся к нему с застывшим лицом — в самом деле, стало невозможно спокойно поговорить о своих делах, лезут…

— Что непонятно нашему другу генералу Вильямсу? — спросил Николай по-английски, как бы отводя англичанина от разговора, который у него был с Алексеевым.

— Вы уже знаете, ваше величество, мою неисправимо прямую солдатскую душу… — продолжал на ломаном русском языке Вильяме, словно не видя недовольного лица царя и не понимая своей бестактности. — Я, ваше величество, за военную власть повсеместно!

— Ваша мысль не оригинальна, — по-русски ответил царь и повернулся к Алексееву.

Но генерал Вильяме сделал свое дело — ему нужно было только довести до сведения царя, что у генерала Алексеева есть серьезные единомышленники. А он еще сегодня обо всем этом пошлет шифрограмму в Лондон…

Когда записка Алексеева еще перепечатывалась в канцелярии штаба, с ней ознакомился свиты его величества генерал Воейков. Этот оголтелый бездельник все время болтался возле царя, хотя по главной своей должности дворцового коменданта находиться в Ставке ему было совсем не обязательно. Если не помнить, что царь поручил ему еще и руководить внедрением спорта в армии и среди населения… Должность же дворцового коменданта не требовала от генерала никакой работы. Дворцовое хозяйство, включая охрану дворцов, вели другие многочисленные должностные лица. По статуту обе должности Воейкова не давали ему никаких ни военных, ни административных прав, но правительственные сановники всеми способами добивались его расположения. Крупные дельцы, обделывая через него свои аферы, щедро одаривали генерала. И здесь возможности у генерала были очень велики — он являлся непременным партнером царя, когда тому хотелось выпить, и слыл у него человеком прямой души и бескорыстной преданности…

С опухшими глазами, с красным носом, неряшливыми усами (он очень смешил царицу, показывая, как после еды вытряхивает из усов крошки), похмельно злой генерал Воейков в то утро бездельно слонялся по Ставке и в канцелярии наткнулся на перепе-чатывавшуюся записку Алексеева о военной диктатуре.

Новость потрясающая! Но кого прочат в диктаторы? Должен быть военный, но кто, кто именно? Это значит, что возле царя появится еще один генерал, да еще и с неограниченной властью в руках! Ничего хорошего это ему, Воейкову, не сулило. На всех появлявшихся возле царя военных он смотрел с одной меркой: как этот человек отнесется к нему, не отодвинет ли его от царя? И если чувствовал такую опасность, тому военному несдобровать, уж генерал Воейков найдет момент замолвит! монарху памятное словечко…

Спустя три дня Воейков выехал из Ставки в Царское Село за охотничьими принадлежностями царя. В саду возле Ставки появились вороны, а государь обожает их стрелять. Воейкову эта поездка за ружьями очень кстати. Нет, нет, сам он царице о проекте Алексеева не скажет ни слова, но он знает, что именно она должна прежде всех узнать эту новость. Кто ей скажет? Дело непростое. Если Алексеев, не дай бог, узнает, от кого новость попала к ней, быть беде. Алексеева и царь слушается.

Воейков пустил новость обходным путем, и она дошла до царицы, когда сам Воейков уже вернулся в Ставку. В английское посольство эта новость пришла через Лондон, а туда о ней сообщил генерал Вильямс. Лондон немедленно запросил свое посольство в Петрограде — что знает и думает об этом многоопытный посол его величества английского короля сэр Джордж Бьюкенен?

Бьюкенен понимал, что отвечать Лондону можно, только зная точно, кто станет диктатором. На выяснение этого были брошены все силы посольства — вопрос был исторически важным.

Георгий Максимович Грубин прекрасно понимал, какой бедой для Германии может обернуться появление в России сильной власти, когда все последние расчеты германского генштаба были как раз на полный развал власти и страны. Война могла затянуться, а это, кроме всего прочего, отодвигало в неизвестность казавшуюся Грубину такой близкой его послевоенную жизнь на покое и в полном достатке…

Грубин немедля увиделся с Манусом; Они созвонились и встретились в кондитерской Хаммера на Невском, где по утрам обычно собирались биржевые дельцы. Открытая игра на бирже была запрещена, и сделки обговаривались где попало, и, в частности, популярным местом стали кондитерские на Невском.

А в послеобеденное время, когда там встретились Грубин и Манус, кондитерскую заполняли ее дневные посетители, главным образом пожилые дамы и гимназистки.

Они сидели за маленьким столиком в полусумеречной глубине зала. Оранжевый свет настольной лампочки проявлял из сумерек крупное налитое лицо Мануса, отражался летучим блеском в очках Грубина.

— …Вы понимаете, что означает для нас с вами военный диктатор с неограниченной властью для тыла? — тихо говорил Грубин своим ровным, на одной ноте голосом, не выдавая своей тревоги, но стараясь посеять тревогу в душе банкира. — Прежде всего это будет означать контроль над всеми финансовыми делами. Мне сказали, что военный диктатор тыла будет утверждать каждую операцию, если она на сумму больше двадцати тысяч.

Никто Грубину этого не говорил, но он знает, где у Мануса больное место.