Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

От самой Германии зависит, решит ли она задачу своего реформирования. При этом она могла бы, по мнению Паке, обратиться к богатому наследию «кайзеровской идеи» — которая явно очаровывала Паке, как и прежде. Древняя Римская империя германской нации являла собой «поразительную конструкцию, состоявшую из малых кругов», а те «были представлены самозваными вождями, которые, в свою очередь, служили вождям более высокого ранга, возглавлял же эту конструкцию император (кайзер), чья сила коренилась в свободном народе». Перенести эти древние организационные принципы в современную форму федерации советов и коммун — вот новая историческая задача для побежденной нации: «Только та Германия, которая создаст подобные социальные формы, более высокие по сравнению с теми, какие способна образовать Россия, сможет дать отпор любым вмешательствам извне. Такая Германия обретет новое значение в глазах всего мира»{558}.

Кстати, в предисловии ко второму изданию своей книги, написанном в январе 1920 г., Паке продемонстрировал более твердую, чем прежде, убежденность в том, что российский большевизм не останется преходящим явлением: «Революция в России отстояла свою конструкцию, ее облик стал яснее. Это все еще не облик свободы и радости; да и как бы он мог быть таким? Это облик пуританской суровости и трезвости… очищенный в беспримерную эпоху страданий, но и оживлявшийся идеями, организаторскими и военными триумфами, которые в конечном счете являются триумфами душевных сил…»{559} В действительности «российский кризис… есть только часть европейского, все виды российского фанатизма суть те же, что пробуждаются в остальной Европе». Между тем во всем мире имеется «множество форм и оттенков большевизма… от белого большевизма квакеров, вегетарианцев и пацифистов вплоть до черного и мстительного большевизма тех, кто привык носить военный мундир»{560}.

На этом месте многие его читатели должны были споткнуться. Ибо под «черным большевизмом» демобилизованных людей в военной форме Паке в начале 1920 г. мог иметь в виду добровольческие корпуса и вооруженные отряды граждан, которые вскоре примут участие в путче Каппа, или фашистских чернорубашечников в Италии, которые, в свою очередь, вызывали в памяти прежних, постоянно поминавшихся российских «черносотенцев». Даже этот «черный большевизм» Паке относил теперь к тем видам фанатизма, которые, согласно Якобу Буркхардту, следует рассматривать «как подлинные знаки жизни» — как протест против «старого мира» с его «безграничным, развороченным хаотическим ажиотажем, лишенным уже какой бы то ни было корпоративной солидарности, отданным на произвол хищной заокеанской алчности хозяйством», а также разорванным, «вегетирующим в безответственной субъективности обществом»{561}.

Московские корреспонденции Ганса Форста

Контрапункт к этим пророчествам о «духе российской революции» составляли сообщения и размышления корреспондента газеты «Берлинер тагеблатт» Ганса Форста, которые он в начале 1919 г. издал в виде книги под названием «Большевистская Россия»{562}. Форст (настоящее имя Карл Иоганн фон Фосс), как и Паке, следил из Стокгольма за развитием событий в России и в середине июля 1918 г. (к большому неудовольствию последнего) появился в Москве, однако не примкнул так же тесно к пресс-бюро посольства. Для прибалтийского немца Форста русский язык был вторым родным языком, что предоставляло ему большую свободу передвижения.

В корреспонденциях Форста с самого начала чувствовалось стремление дать максимально трезвую концепцию происходящего. При этом он также не остался невосприимчив к гипнотической силе народа, разбуженного революцией. А русские представлялись ему просто созданными для нее. Правда, их «восточное терпение», их «любезность и доверчивость в общении», их «природная вежливость и безграничная готовность помочь любому попутчику, любому человеку, оказавшемуся рядом», казались ему на первый взгляд совершенно нереволюционными. «Но если прислушаться повнимательнее, то можно ощутить исходящую откуда-то снизу глубокую убежденность в равенстве прав человека, которая заложена в русском народе»{563}.

Ежедневно встречаясь с торговцами, рабочими, интеллигентами и даже советскими функционерами, Форст, однако, довольно быстро понял, «что социальный базис советского правительства уже сузился, причем в угрожающих размерах». Сам он был готов отнестись к большевикам со всей справедливостью: «При объективной оценке нельзя не отметить, что правительство в отдельных областях проделывает огромную организаторскую работу»{564}. Но отрицательные впечатления значительно перевешивали положительные. Форст констатирует, что все сколько-нибудь энергичные организационные усилия непрестанно перечеркиваются постоянной деструктивной борьбой против «буржуев», тогда как уже разверзлась новая пропасть между теми, кто принадлежал к вооруженной советской аристократии, и всеми остальными, не относившимися к ней. Он отметил также чувство национального унижения, которое принес, по мнению широких российских кругов, Брестский мир, разочарование и ожесточение из-за того, что мир был восстановлен лишь ценой гражданской войны внутри страны. Убийство царя и его семьи (которое Форст простодушно объяснял лихорадочной поспешностью местных властей) свидетельствовало для него, во всяком случае, о растущей нервозности советских кругов. И хотя царь для масс русского народа уже давно был мертв, весть о его убийстве все же тронула людей. «Ибо у русского народа отзывчивое сердце и весьма сильное чувство справедливости»{565}.

Форст подвел итог своим оценкам в парадоксальном заключении, что объективное положение большевиков — в результате экономического коллапса, упадка промышленного производства, разрушения торговли и возникновения непроходимой пропасти между городом и селом — безвыходное, но не заметно никакой силы, которая могла бы свергнуть или заменить их. Массовый террор является, по его словам, скорее всего инсценировкой, чтобы постоянно поддерживать боевой дух в собственном активном ядре, а среди люмпенизированных масс разжигать погромные настроения по отношению к бывшим собственникам. Конец большевизма, полагал Форст, будет столь же неожиданным и наступит столь же внезапно, как и конец царизма. Такую перспективу нельзя назвать утешительной. «Если не будет никакого вмешательства извне, а российская буржуазия не соберется с силами», тогда «неизбежны полное анархическое разложение, печальное безнадежное поражение России»{566}.

В заключительных размышлениях Форст еще раз останавливается на возражениях, вызванных его корреспонденциями. Тем, кто указывал на продуктивность большевистского режима в культурном отношении, он отвечал вопросом: «Можно ли восхищаться действиями в области культуры той системы, которая сделала массовые убийства такого масштаба рутинным средством внутренней политики?.. Сила большевизма заложена в негативизме… И именно на этом основывается мощь влияния, которое он временами… способен оказывать на массы»{567}.

В конце он призывает в свидетели (это уже становится общим местом) великого «знатока людей и сердцеведа» Достоевского, который раз и навсегда постановил: «Русская душа — загадка». В том же смысле высказался в беседе с Форстом православный патриарх Тихон: «Большевизм сможет победить в России, потому что он в некоторой степени заложен в русском национальном характере». Русская душа, по его словам, «не знает чувства меры». А также «в теоретических спекуляциях русский человек склонен к тому, чтобы, не считаясь ни с чем, доходить до крайностей». Именно в этом смысле Ленин является настоящим русским, сказал он{568}. Но Достоевский наметил также и выход из смуты, говоря, что «с той же силой, с тем же неистовством», с которыми русский человек доводит себя до края погибели, он все же в конце концов спасет себя, «когда он дойдет до крайности, то есть когда уже некуда будет дальше идти». Эта «крайность», полагал Форст, будет скоро достигнута. Новое строительство России после свержения большевиков не будет поэтому простой реставрацией. «Возможно, тогда… из семян, которые посеял большевизм, вечно творческая жизнь даст еще добрые ростки. Большевизм есть разрушительный протест против социальной несправедливости старого мира и против кровавого безумия мировой войны. Этот протест… не затихнет без последствий»{569}.

7. Свидетели, эмигранты, интерпретаторы

Кроме корреспонденции Паке и Форста, едва ли существовали сообщения о российской революции и Гражданской войне, в которых подлинность свидетельств сочеталась бы с позицией объективного и сочувствующего наблюдателя. Вместо этого имелось множество эмоциональных воспоминаний о пережитом вынужденных свидетелей, прежде всего бывших военнопленных и гражданских интернированных лиц или коренных российских и прибалтийских немцев, которым удалось спастись в вихрях Гражданской войны. В общем и целом это сотни тысяч людей, которые в те годы, несмотря на нарушенные транспортные связи, покинули гигантское российское пространство и вернулись «домой в рейх». Одни — после короткой бурной одиссеи, приведший их в глубь Сибири и на берег Тихого океана. Другие были выброшены из буржуазных кварталов или крестьянских поселений, в которых они и их семьи жили десятки или сотни лет и которые им теперь пришлось с тяжелым или легким сердцем оставить. Сколько судеб, столько и историй. Понятно, что этим возвращенцам было что рассказать. Их повествования — разумеется, субъективные и «односторонние» — в значительной степени заполняли трех-, четырехлетний пробел, возникший из-за отсутствия регулярных известий и сообщений прессы.