Ледолом - Рязанов Михайлович

…Постепенно болезнь отступает. Я это чувствую. Меня выздоровление радует — скоро заживу настоящей жизнью. Как все пацаны. И уже пытаюсь подольше гулять во дворе. Всё чаще в хорошую погоду выхожу даже за ворота и радуюсь: скоро поправлюсь.

Ведала бы мама, сколько страданий принесёт ей маленькая уступка! А у меня одно желание — помочь ей. Мне думалось, что болезнь где-то уже позади. Минула.

Ничто не предвещало каких-либо неприятностей. Тем более что я маме дал честное слово — не купаться. Вернее, она брала меня на речку с таким условием — не лезть в воду. И не произошло бы ничего, если б не случайность.

Мама ещё и госпиталю помогает. Безвозмездно. Мало ей своей стирки. В свободное время — и как ухитряется его выкраивать! — приводит в порядок воинское обмундирование. В корыте на общей кухне, близ наших дверей. Дом все жильцы почему-то называют коммунальным. Это и значит — наш. Всех. Вот почему нам хорошо живётся.

Стрекочущий звук белья, трущегося о стиральную волнистую цинковую поверхность доски, слушаю подолгу, лёжа в постели, ослабленный прилипшей хворобой, время от времени сваливающей меня внезапно наповал.

Полоскать выстиранное обмундирование и нижнее бельё мама носит на реку, к камушкам возле насосной станции. Они гладкие, плоские, для полоскания удобные. Мы их уже давно облюбовали.

В этот раз бренчанье стиральной доски неожиданно прервалось, и раздался слабый вскрик. Я, опираясь о стену ладонями, направляюсь к двери. Чую недоброе. Что-то случилось. Что?

Мама стоит, наклонившись над корытом, а в нём на намыленной рубахе алеет кровь — прожгла пышную белую пену.

Такое бельё попадало и раньше — простреленное и прожжённое раскалённым металлом, окровавленное, запёкшееся, похожее на чёрный картон. Мама, видя его, иногда не может сдержать слёз.

Но сейчас на белой ткани расплывается розовое пятно. Свежее. Мамина кровушка.

Герасимовна выглянула. Спрашивает: — Што штряшлощя?

Квартиры наши — дверь в дверь: всё, что у соседей происходит, слышно.

Мама разжимает ладонь, и я вижу развороченный раной палец, с которого тонкой струйкой, прожигая белоснежную пену в корыте, стекает кровь.

— Вот, — растерянно говорит мама. — Не заметила.

— Шего жа ты штоишь-та, дурёха? — ворчит бабка и бредёт за йодом и бинтом. То и другое у Герасимовых нашлось. Да ведь и у нас всё это есть. Бабка просто хочет побыстрее помочь маме.

Выяснилось: осколок, острый, как лезвие охотничьего ножа, застрял в шве гимнастёрки. Он и распорол маме палец.

— И ждеша доштала тебя вражья пуля германьшка, — причитает бабка. — Будь они трижды прокляты, анафемы! Гореть им в пламени адшком!

— Не пуля, а осколок снаряда или мины, — со знанием дела поправляю я бабку. — Или бомбы. Возможно, и осколочной гранаты.

— Не пуля, это точно, а осколок, — вытащив из шва рукава гимнастёрки кусочек металла, уточняю я.

— Какая ражниша-те? Вшё едино — оружия, — сердится бабка. — Штоб тебя, треклятущий хвашишт, на том швете шерти на угольях шпекли!

Это она Гитлеру. Лично.

«Вот чёртом бы стать, — мечтаю я. — Уж я бы его, Адольфа Шикельгрубера, поджарил за мучения нашего народа!»

…Последние два-три дня мне полегчало.

На Миасс я напросился с умыслом. Хочу подсобить нести выстиранное бельё. С забинтованным пальцем не шибко поработаешь — ведь гимнастерки и порты отжимать надо. Моя помощь не лишняя. Да и чувствую себя вроде бы покрепче.

Вещей набралось — таз и полное ведро. Таз понесла мама. А остальное разложили в два цинковых ведра, которые я поволок на коромысле. Славик несёт на плече жмакалку[123] — плоскую, с метр длиной вместе с ручкой, деревянную штуковину, сантиметров десять шириной, специально сделанную, чтобы бельё сушить (отжимать) битьём. Её ещё и рубелем зовут. Мы этим старинным инструментом пользуемся для отжима влаги из выстиранных вещей.

Моя ноша, чем ближе река, тем тяжелее. Несколько раз останавливаюсь перевести дыхание. Креплюсь. Лишь бы мама не заметила мою хилость. А то чего доброго домой отправит как слабака. Взмок, но донёс-таки до водокачки.

Как ни соблазнительно нырнуть в освежающую воду, лишь помогаю полоскать, закатав штанины и всего-то по щиколотку войдя в тёплую воду.

Но и этого мне вполне хватило.

Ночью подскочила температура — тридцать девять с десятыми. Дышать трудно. Задыхаюсь.

Мама — в отчаянье.

Заходит Герасимовна. Она решительно советует напоить меня каким-то отваром, от которого «вша болешть харшком отходит». Какой-то «шладкай корень», который у неё припасён «на оказию».

Кто-то из сердобольных соседок, кажется тётя Лиза Богацевич, подсказывает отправить меня в больницу. Бабка шикает, машет на советчицу морщинистыми, словно в не по размеру просторных перчатках, руками. А маме внушает:

— Не вждумай, дурёха ты эдакая. Жаморят парнишку. Покойника из больнишы-те привежёшь… Да нешто тебе швоё-те дитё не жалко? В больнише и ждаровый ноне помрёт.

Бабка сварила медную, наверное, литровую кружку какой-то отравы, до того горькой и противной, что скулы судорогой сводит после первого же глотка. Внутри всё обжигает. Но жар этот отвар за ночь, обливаясь липким потом, сбил. И мне на следующий же день опять полегчало.

Герасимовна, подперев дряблую щёку толстым, с одеревеневшими мозолями, пальцем этак складно и безостановочно сказывает:

— Егорию баршущьево бы шала ш мёдом. По лошке в тепленько-то молоко. Он живо на ноги-те подшкошил бы и побёг.

Но где взять драгоценное барсучье сало, да ещё с мёдом-молоком? Если продать на барахолке всё, что имеем, кроме, разумеется, огромного бабушкиного зеркала, настенных часов да серебряной ложечки — память семейная, — с неё меня и Славку кормили, и то на барсучье сало не хватит. Без мёда и молока.

И сознание невозможности помочь мне терзает маму до стона. Да и на работу ей завтра пора бежать, иначе — беда. Прогул. Суд. Тюрьма. Время-то военное.

Герасимовна корит её:

— Дурёха ты, Надя, дырявая твоя голова, пашто жолотоя обрушально колешко отдала? Шийшаш на ево баршука и укупила ба. И-ы-ы… Два нивиршитету коншила, а ума не нажила. Бох ума не дал тебе, как жить надо-ть не простодырой. Потому как в Бога не веруешь.

Мама и вправду отдала своё кольцо, когда собирали средства на строительство Уральской танковой колонны. Больше у нас никаких драгоценных вещей не осталось. Только упомянутая чайная серебряная, мама называет её «десертной», ложечка с тонкой витой ручкой. Как её-то не отдала. Да ещё от отцовой мамы уцелела стеклянная сахарница в мельхиоровой оправе. Были у нас и настольные часы с красивой музыкальной мелодией, да я их по винтику разобрал ещё маленьким — не терпелось узнать, кто там внутри сидит и музыку играет, какой сказочный гномик? А бабушкино, до потолка, зеркало в деревянной резной раме и настенные, в резном же корпусе, часы с боем продавать почему-то нельзя. Кто-то, по приметам, умрёт. Глупость, конечно, тёти-Танина. Но маме этого не скажешь — она отца с фронта ждёт.

— Жеркало продай, вот жиру-те баршушьего укупишь. И шына шохранишь! Живого-невредимого. И шашы ш боем продай. Шын, шай, дороже.

Услышав совет Герасимовны продать зеркало и часы закройщику Скурату («А у кого боле денежки-те водятша? Ён вона каков маштер: рубли лопатой гребёт. Ему и отдай за школь тыщ. Што бы на большу крынку баршущева шала хватила. Жижня, она дороже, её ни на каки жолоты шервоншы не укупишь. Кады комунижму жделам, вешшей энтих шулят ражных — пруд пруди. Продавай, Фёдоровна, не шумневайша»), я вспомнил наказ отца перед уходом на призывной пункт: ничего не разбазаривать из материнского наследства (бабушкиного).

И я вмешался в разговор взрослых, хотя родители ещё давно строго-настрого мне запретили так поступать.

— Мама, ты обо мне не переживай. Я сильный, справлюсь. Сам.

Она молча выслушала мой сиплый голосишко, лишь промокая впавшие глаза в тёмных кругах (только сейчас заметил, какая она худющая).

— Выздоравливай сынок. Не огорчай маму. Ей без тебя будет очень плохо.

Иногда она говорила, «воспитывая» нас, о себе в третьем лице.

— Будь уверена, мама, — выздоровлю.

Мне и в самом деле без сомнений верилось, что преодолею хворь. Нет, не могу я умереть, как некоторые другие, — постоянно в округе кого-то хоронили. А я обязательно должен выдюжить. И остаться живым. Ведь это так интересно… Чем лежать в гробу. Дел всяких — уйма. Кто их за меня выполнит?

Мне даже повеселело после этого разговора и размышлений.

Помнится, я сразу крепко заснул и спал долго-долго. Аж до позднего вечера. Пока мама с работы не вернулась.

— Ешь, ешь досыта, — приговаривала мама, выскребая ложкой картофельное пюре из судка.

— А Славик? Ему не достанется…

— Он уже поужинал, — сказала мама, и мне почему-то подумалось, что она говорит неправду. Но я не стал её опровергать.